свобода! Ни обедиков, ни глажки, ни уборки! Ни настроения твоего сраного! Ни взглядов твоих осуждающих и разочарованных – ни-че-го! Сегодня я с подружками в кино, завтра в кафе, а в мае летим с девчонками в Турцию! И зачем ты мне нужен? Ну сам посуди!» Итог – через год Мишка помер. Инфаркт. Вот такие дела…
Или вот друг юности Стасик Курицин. Опять все по схеме и все та же песня с названием «Страстная любовь». Стас аж глазки закатывал и зажмуривал, когда намекал, что у них в койке. Светился весь: «Илюх, она такая! Ты, Илюх, даже представить не можешь! У нас с ней так! Не поверишь, мне кажется, что мне двадцать пять!»
«Представить не можешь…» Ну почему же? Очень даже несложно представить – и страстные ночи, и молодое, гладкое тело, и завистливые взгляды на улице. Хотя бывало, и недоуменные и даже насмешливые.
Стас с женой ничего не делил, парнем он был небедным. Купил себе однокомнатную квартиру и переехал. Естественно, с молодой. Поставили кровать на всю комнату – а как же, кинг-сайз для утех, – шкаф для тряпья и плазму на всю стену. И ржали: «А больше нам ничего и не надо!» Ага, как же! Так мы тебе и поверим! Кухня стерильная – ни одной кастрюли и ни одной сковородки. Зачем? Молодая и яичницу сделать-то не умела, все заказывали.
«Поели, к примеру, суши – и в койку! – веселился Стас. – Ты знаешь, как полезна сырая рыба для потенции?»
Наверное. Особенно по сравнению с надоевшими котлетами с гречкой. Новая жизнь, новые вкусы.
Но утаивал друг юности, что все эти «ты не поверишь» были подкреплены… ладно, чего уж – всякими новомодными, всем известными средствами. Да потому, что по-другому не бывает – годы всегда берут свое, физиология. Не поспевает за молодостью старость. А если все-таки попробует, тут и даст о себе знать сердце, сердчишко. Зашалит милое, забеспокоит и непременно даст сбой. Вот и у Стаса случился инфаркт. Молодую жену можно было объявлять в розыск – пропала она сразу же, на второй день после того, как старого дурня увезли в больницу. А ухаживала за Стасиком дочь, а куда деваться? Вот ей, дочери, врач и сказал: «Последствия того, что ваш отец, уж извините, принимал некоторые лекарства. Какие? Вы что, и вправду не понимаете?»
Та не понимала.
«Виагру, уважаемая! Слыхали?»
С божьей помощью Стасика вытащили. Ну а дальше встал вопрос – куда девать бедного героя-любовника?
У него хорошая дочь, но у нее своя семья и двое детей. Да и почему, в конце концов? Несправедливо. Папаша нагадил, обидел маму, а тут еще и ухаживать? И хорошая дочь встала в нехорошую, но очень понятную позу.
Нанять сиделку и отправить героя-любовника в его однокомнатную? В ту самую, где он предавался страстям с молодой? Можно. Но тут он начинал плакать. Плакать и умолять этого не делать. Пугал дочку суицидом: дескать, перевезешь – брошусь в окно. Не очень верилось, но рисковать не хотелось. Зачем брать грех на душу? А если и правда сиганет? Тем более врач сказал, что у папаши депрессия.
Ну и опять как по писаному – чтобы не усложнять дочери жизнь, забрала Стасика оставленная им же жена. «Исключительно ради дочки», – без конца повторяла святая женщина Люся Курицина.
Поставила бывшего на ноги, откормила котлетами с гречкой, каждый день выводила на воздух. А потом они сошлись и стали жить, как прежде. Или не совсем как прежде, но кто уж там знает… Да, бывает и так.
Илья Валентинович громко вздохнул, крякнул и поднялся с кровати, подошел к окну, раздернул плотно закрытые шторы и резко зажмурился – в глаза ударило солнце.
За окном стояла весна. Середина мая, прекрасное время года. Молодая, еще не запыленная изумрудная зелень трепетала под легким ветерком. Набухшие, тугие бутоны сирени обещали скорый неповторимый аромат. Это был огромный, разросшийся, словно дерево, куст, который жители не ленились обламывать. И в сезон в каждой квартире стояли ведра с редкой, чернильно-фиолетовой, невероятно пахучей сиренью.
Илья хорошо помнил, как однажды на дворовом субботнике сосед посадил маленький кустик. На детской площадке гомонила ребятня. Господи, между прочим, третье поколение жителей дома, дети их детей, то есть их внуки. А вроде только вчера в песочнице под окнами играли их собственные дети… Только тогда песочница была деревянной, и игрушки другие. Машка, маленькая, кудрявая, плаксивая девочка, дочка Ильи Валентиновича, делала куличики из песка. Сейчас у Машки двое детей: сын Ромка и дочка Алиса, его, Ильи, любимые внуки!
Как летит время! Как быстро жизнь пролистывает страницы.
Илья Валентинович отошел от окна. Ну все, с сантиментами покончили. Пора начинать день. Надев любимый велюровый синий халат, он отправился в ванную. Чистя зубы, между прочим, свои, а не искусственные, рассматривал себя в зеркало.
А что, вполне еще ничего мужичок, невзирая на полные шестьдесят два. Нет, не без изменений, но у кого их нет? И все же зубы свои, волосы, пусть поредевшие и поседевшие, но тоже имеются. Волнистые, между прочим. Правда, в молодости расчески ломались, а сейчас… Ну да, есть мешки под глазами, дочка называет их пельменями. А у кого их нет? И глаза не те, не те: без прежнего блеска. Потухшие, что ли. А раньше горели – живые, яркие, черные. Цыганские, как говорила бабка Леля. Она и сама была в молодости похожа на цыганку – черные косы, жгучие, темные глаза, угольные брови. Илья был похож на нее, на бабку. Родня смеялась – табор рядом проходил! Согрешила мать Лели с цыганом. Кто там их знает, все давно в земле. Да и он, Илюшка, как называла его бабка, уже не первой молодости.
Он расправил плечи – да нет, он еще ого-го! Посмотришь – такие деды есть в шестьдесят два: лысые, пузатые, с вставными челюстями, вечно ноющие, брюзгливые, неопрятные. А он хоть куда – джинсы, майки, кроссовки. Цепь золотая, не бандитская, ни-ни, итальянская, из Милана. Перстень на мизинце, этот из Турции, с сердоликом – жена подарила. А у нее вкус прекрасный, интеллигентный. Тряпки он любит, хорошую обувь, хороший одеколон. Машка говорит: «Пап, ты у нас красавец!» А он и не спорит.
Илья Валентинович запахнул халат и вышел из ванной.
С кухни доносились приятные запахи. Жена, как всегда, крутилась около плиты.
Услышав его шаги, Люба обернулась:
– А, встал! Ну садись.
Илья послушно уселся за стол.
– Кофе? – спросила жена. – Или какао?
– Кофе, –
