ушла. А я снова сел на стульчик перед этюдом, и чувство запоздалого раскаяния охватило меня. Как я мог не сдержаться? Как мог позволить себе эти поцелуи?
Широко распахнутыми, жаждущими любви и жизни глазами смотрело на меня с этюдника Тонино лицо.
— Прикрой-ка, Аркадьевич, дверь! — сказал директор, когда утром следующего дня я вошел в учительскую. — Пока нет никого, я хочу сказать тебе пару слов.
Семен Далматович заложил руки за спину, вытянул шею, как рассерженный гусь, и заходил из угла в угол.
— Ох и наделал ты дел со своей иконой. Уже до района дошло! — бросил он на ходу. — Я им: «Убрал, мол, икону! Убрал!» А тут кто-то дотошный уже сообщил: не убрал, оказывается, ты ее, а настоящий иконостас соорудил! Занавесочкой прикрыл.
Я хотел сказать, что никакого иконостаса у меня нет: повесил икону сушиться и прикрыл ее марлей, чтоб на нее не падали прямые лучи солнца, но директор не дал мне даже рта раскрыть.
— Подвел ты меня, брат. Ох, как подвел! — понизил он голос до шепота. — У тебя в каком классе сейчас урок?
— В шестом «А».
— Та-а-ак! Подменю тебя кем-нибудь, а ты — одна нога здесь, другая там — снимай и прячь подальше своего святого! Если честь школы тебе дорога…
Шагал я домой и ломал голову: «Что делать? Может, прав Семен Далматович: сунуть куда-нибудь подальше икону, хотя бы снова в Тонин чемодан, и пусть там лежит себе до письма из Москвы? Может, за неделю и не испортится окончательно? А если письмо не придет?» — спрашивал я себя. — Может, мой Аким где в командировке? Будет мое послание лежать в ворохе почты, дожидающейся хозяина. Может, срочно дать ему телеграмму, чтоб, если дома, откликнулся?
«Послушай! — перебивал меня мой противник — извечная наша осторожность и леность. — И чего ты ломаешь голову из-за чужих забот? Своих, что ли, дел не стало?»
«Эх и эгоистом же ты, брат, стал в этой деревенской жизни, — снова корил я себя. — Да как же можно рассуждать так, когда в твоих руках, может быть, находится редчайшая вещь?».
Когда я вошел в горницу, возле стола, как озябшие воробьи, сидели Коля с двумя приятелями.
— Чего не в школе, ребята? — спросил я.
— А мы на второй урок пойдем: у нас ботаники не будет — Элла Петровна заболела…
— Вот что, оказывается…
На столе, прикрытом газетой, чего только не было: еловые шишки, желуди, кленовые листья, трубки камыша.
Ребята было начали собирать со стола свое хозяйство, я остановил их:
— Сидите, сидите, я сейчас ухожу! — и остолбенел: нижний край марли, которой я прикрыл икону, колыхался от ветерка, тянувшего от окна. Кто-то, значит, любовался моей иконой.
Я уже было хотел пожурить Колю за длинные руки, но мальчик опередил меня:
— Иван Аркадьевич! Что это за икона у нас такая, что старушки перед ней до самого пола кланяются?
— Какие старушки? — опешил я. «Только этого не хватало? Вот откуда все несчастья! В самом деле, иконостас в доме».
Ответил Гена Курносов, бригадиров сын:
— Я, Иван Аркадьевич, позавчера был у вас, встал на стул, чтоб эту икону посмотреть, а тут как раз почтальон тетка Прасковья с какой-то незнакомой старушкой к вам зашли. Тетка Прасковья газеты положила на комод, а старушка-то прямо у порога на колени — бух! — и головой до самого пола… Тетка Прасковья обернулась и тоже давай креститься…
«Ох и натворил ты, Иван Аркадьевич, дел своей неосмотрительностью! Ясное дело, почтальонша Прасковья по всему селу новость разнесла — у учителя богородица висит! Все ясно… Тут не только до района — до области долетит, не успеешь оглянуться…»
Надо что-то придумать.
Аким откликнулся довольно быстро. Через неделю от него пришло письмо, в котором он сообщил, что знает художника, который в молодости принимал участие в реставрации рублевских шедевров, а позже сам вернул к жизни десятки картин древнерусских мастеров, что теперь украшают столичные музеи. «Было бы хорошо, если бы приехал ты сам, — писал Аким, — мы бы с тобой навестили места, где шли бои за Москву, вспомнили бы фронтовых друзей. Лена моя тебя тоже очень ждет…»
«Да, это было бы неплохо — повидаться с фронтовым товарищем. Только вряд ли у меня сейчас что выйдет. В Москву и обратно — только на дорогу четыре дня. Да там минимум дня три-четыре надо побыть: нельзя же так: „Здравствуй, Аким, и до свидания, пора уезжать“. Итого: неделя. А кто за меня уроки будет вести? Да и как отпрашиваться будешь? Что скажешь? Икону, мол, повез? Так тебя и послушает Семен Далматович, особенно после всех этих разговоров!»
«Придется отправить посылкой», — решился я наконец. Сколотил фанерный ящик, написал адрес и отнес посылку на почту. Возвращаемся с Колей домой — навстречу директор.
— Откуда? — спрашивает.
— С почты, Семен Далматович. Икону в Москву отправили.
— Ну вот и отлично! Вот и отлично!
Директор повернул на свою улицу, а нас догнала Тоня.
С того памятного дня прошла всего неделя, но Тоня на глазах изменилась, ожила и расцвела.
— Мамк, ты что сегодня такая красивая? — недипломатично спросил ее Коля. — У вас что, праздник в конторе?
— Да никакого такого праздника. С чего ты взял, сынок? — потрепала сына по плечу Тоня.
— А новый платок?
— И правда, Тоня, — присоединился я к мальчику, тоже обратив внимание на ее новый расписной платок, — он очень тебе идет.
— Вы все шутите, Иван Аркадьевич.
— Какие шутки! Расправь-ка его хорошенько на плечах!
Я и прикоснуться не успел к ней, а щеки Тони полыхнули жарким румянцем, будто обжег я ее своими словами. И мне стало неловко от своих слов, ничего не подозревавшего Коли, редких прохожих, что попадались нам навстречу.
— Вот в этом платке я и буду писать тебя. Согласна?
— Соглашайся, мамка! Соглашайся! — кричал радостно Коля. — Иван Аркадьевич может все нарисовать.
— Что делать, придется соглашаться — разве двоих переспоришь!
И вот уже Тоня со смехом рассказывает нам, как поссорилась с председателем сельпо из-за сорной и сырой муки:
— И где только они ее хранят? Я ему кричу: «Вас за такую муку посадить мало!» А он мне: «Из хорошей-то муки и болван хлеб выпечет. Ты вот из плохой попробуй!» Хоть кол ему на голове теши. Сгоряча чуть заявление об уходе не подала! Потом подумала: куда же я сейчас, без работы, без квартиры?
— Ну о какой квартире ты говоришь, Тоня? Мы же вас не гоним. Живите
