дэзики, капроновые колготки, иностранные бисквиты, французское мыло, – все яркое, ароматное и сладкое, в импортных упаковках. И была властительница с блестящими веками. Теперь Ленка поднялась до заветного места властительницы. Что знали они тогда об охранниках, хозяевах и хозяевах хозяев? Да и что теперь продается, где перламутровые заколки? Пиво и сигареты и вермишель быстрая. О времена, о нравы.
Не выдержали, все-таки расплакались перед сном – без особой причины, для завершения дня было нужно: плакать рядом громко, чтобы из глаз вместо слез скатывался снег. Они сложились, скрутились одинаковыми калачиками, будто это был два раза один свернувшийся человек, а не два, один теплый комок, проваливающийся в мутно-белую ночь. Их плоти стало тепло, а горячие глаза, наоборот, остыли. Во сне они больше не плакали, снова улыбались. Деревья же по-прежнему звенели. Деревья. Деревья.
Воскресное утро разочаровало. Они вроде бы проснулись, но непонятно, для чего, не знали толком, чем заняться: идти чистить зубы, или готовить завтрак, или вообще не вставать, а включить телек. Термометр показывал +1, но белизна на улице еще кое-как держалась, обмякшая. Далеко-далеко внутри, на невидимой глубине, затянутой ряской, они уже понимали, что весь день будут пытаться повторить день вчерашний, вчерашнюю радость; что это не удастся; что вечером они разомкнутся и дверь захлопнется между ними: между двумя отдельными организмами в одежде и двумя способами жизни.
В 21.30 – поезд и вагоны, подпрыгивающие на стыках с каждым разом все выше. Потом. Пока они опять ели.
– Почему ты не позвонила тогда, сразу? – спросила Катя. – Мне бы ты могла сказать.
– Что? Привет, дорогая Катя, как дела, я покончила с собой, но ты не волнуйся, все в порядке.
– Хотя бы так.
Ленка хмыкнула.
Катя смотрела, как отражается и дробится в чае люстра. Потом лицо. Ей не нравилось, что сегодня они говорят об этом, но что толку не говорить, если думаешь, и что толку не думать, если вчерашний хороший день все равно прошел. Его никогда больше не будет. Она продолжала:
– Да, мне бы ты могла сказать. Я бы приехала. – Глотала чай. – Ты бы могла позвонить до того, и я бы приехала, ты бы выговорилась, выплакалась, и не нужно было бы тебе совершать ошибок. Ты не должна была…
– Тихо! – взвизгнула Ленка.
Катя выронила из рук пустую чашку, но чашка стукнулась глухо о пол и осталась мучительно целостной. Не дала удовольствия видеть, как разлетаются осколки.
– Птица, Катя, птица! – продолжала уже шепотом Ленка. – Смотри, птица у нас на подоконнике, а ты так громко говорила. Что я боялась, ты ее спугнешь.
– Тогда зачем сама орала?
– Да, но я просто очень боялась, что ты ее спугнешь. Давай дадим ей чего-нибудь, хлеба.
Эта синица влетела в форточку, открытую из-за беспрерывного Катиного курения, быстрее, чем они успели дать ей накрошенный хлеб, очумело заметалась по углам, то задевая люстру, то врезаясь в стекло. С глупым упрямством, не останавливаясь ни на секунду подумать или вздохнуть, работая взбесившимися крылышками, по кругу. Они молча отскочили, замерли и смотрели, как мучается птица. Им очень хотелось, чтобы она осталась с ними. Они должны были помочь ей выбраться, но… Холодный мокрый сквозняк тянулся по полу к босым ногам. Им казалось, они во сне или в бреду, а это было наяву.
Короткое трудное дыхание, когти отскакивают от скользкого, клюв бьется о невидимую преграду, снова разгон… Не получается. Не получается.
Крылья, перья, клюв.
Они так и не открыли ей створки окна. Они, онемев, ждали, но синица вырвалась, нашла проклятую узкую форточку, умчалась в ужасе подальше от кошмарного места, а они зря рассыпали крошки.
Стало пусто. Захлопнули форточку. Звук был такой же громкий, как через несколько скучных, бессмысленных и тоскливо долгих часов, когда Катя вышла и в последний раз захлопнула за собой дверь. Ленка осталась внутри, не провожала ее. Ленке вредны вокзалы.
Домой.
Поезд тронулся плавно.
Пустая комната, задернутые гардины и забытый на подоконнике стакан с водой. Ежедневно солнечный свет попадает в окно, через стекло нагревает воду, и вода испаряется. На стенках стакана появляется мутное кольцо, уровень воды опускается с каждым днем, и замутнение опускается. Никто не входит, никто не выходит, никто не открывает окон, не включает телевизор, не разговаривает, не пользуется телефоном в этой комнате. В этой квартире. Пустой стакан с мутными стенками между цветочными горшками.
В первые недели эмиграции Марта не представляла себе эту картину, не думала об оставленном доме – у нее были более важные дела. В брошенную квартиру обещала время от времени наведываться соседка Наталья Семеновна – поливать цветы, проверять, все ли в порядке, и, зная Наталью Семеновну, Марта не сомневалась, что пыль будет сметена, стаканы вымыты и стопка журналов с полки пролистана. О жительнице Марта тогда не подозревала и не могла подозревать, потому что жительницы тогда не существовало. До ее появления могла быть только аномальная пустота, против которой бессилен любой шум соседей. И уже потом из этой пустоты пришла она…
Марта с детства знала, что создана не для этой страны, не для города Саратова и не для Волги. Ее ждала другая страна – лучше, богаче, здоровее; другая река – чище и синее. Ждала уже лет двести, с тех пор как ее легкомысленные предки ушли искать счастья на восток. Хотя отец Марты был русским (гордился загадочной славянской душой и умением пройти по прямой после двух стаканов водки), Марта была немка, как мать, как бабушка и дедушка, к непонятным гортанным разговорам которых прислушивалась в детстве.
Какие-то документы передвигались между посольствами и консульствами. Всем этим занималась мама, причем сколько Марта себя помнила, Марта лишь ставила подписи, если нужно. Отец стучал кулаком по столу: «Никуда я не поеду!» – но всем было ясно, что сопротивление его показное, подписи ставил аккуратно. Отъезд разумелся сам собой, как для доброго христианина сами собой разумеются райские кущи после смерти, но, как нормальный христианин в глубине души сомневается, что дело зайдет так далеко, так и они – вся семья – жили обычными мирскими делами в родном городе.
В детстве не обошлось, правда, без срывов. Крик соседского мальчишки: «Ты – фашистка!» Бег, слезы. «Бабушка, правда, что я…» Чудовище? «Кто мог сказать такую глупость?» Секундная заминка перед бабушкиным ответом. Но Марта быстро научилась обходить острые углы и обрывы отчаяния – сначала инстинктивно, потом сознательно. Она была умница, а тот соседский парень – он и сам-то все забыл и даже приударял за Мартой в старших классах. После школы Марта поступила,
