времени требовался секс… Марта не думала о том, что ей плохо живется, как раньше не думала о том, что ей живется хорошо. Но что-то внутри, глубоко, помнило другие времена и замечало перемену. И она начала вспоминать комнату.
А потом – сон. Она была в Саратове, дома, на своей лестничной клетке. Доставала из сумки ключи. Открывала дверь. Все было очень резко, очень ясно – как наяву. Она видела вещи: свой дезодорант и крем в примятом тюбике у зеркала. Перекинутую через стул спортивную кофту Сережи с пропаленной на рукаве дырочкой. Секундную стрелку часов, подаренных учениками, прошлый выпуск… Половина третьего ночи, ровно. Она ступала на ковер. Смотрела на стену – картины с кошкой не было, сама ведь положила ее в чемодан. Голый гвоздь торчал. Стакан стоял на подоконнике, как и предполагала. На донышке еще была вода – убедилась, опустив в него пальцы. Тронул ноздри запах их однокомнатной, мелкого уюта, мелкого счастья и скромного праздника. От ощущения, что все это настоящее, Марта проснулась – как вынырнула. Глянула на электронный будильник у кровати. Двенадцать тридцать две. Другой часовой пояс. Ей стало не по себе, она толкнула в бок мужа, но тот крепко спал.
Усыпила себя повторением немецких слов, однако снова проснулась через несколько минут – теперь оттого, что дом больше не снился. От желания, стремления, страсти увидеть его снова. Хотя бы во сне вернуть подъезд, лифт, дверь, комнату, воздух, которым столько лет дышала, диван, на котором валялась с книгой, вещи, которые носила и трогала. Было странно и жутко: все это и дальше существует – не сгорело, не утонуло, не рассыпалось, эта квартира есть и будет, она в реальном мире – но не для нее. Недоступна. Похожее чувство уже испытывала однажды – в детстве, когда умер дедушка. Все не могла понять, как может быть, что его пиджак висит в шифоньере, а он сам теперь недоступен. На этот раз она оказалась по ту сторону недоступности, будто умерла. Марте стало страшно, что она на самом деле умерла, что эта мрачная Германия ей только мерещится и будет теперь мерещиться вечно.
Потом ей показалось, что между двумя точками – освещенной снаружи мертвым фонарем казармой, где она лежала, и однокомнатной квартирой в Саратове, где ее не было, перекинулась линия напряжения. На все тысячи километров, светящаяся линия между двумя светящимися точками, а остальное – рагу из домов и полей, стадионов и лесов, гор и заводов, которое видела под пенкой облаков из самолета, – темнеет несущественное. И эта яркая линия напряжения прогнала ужас небытия. От облегчения снова поплакала немного, в последнее время полюбила плакать, когда Сергей спал, единственное настоящее удовольствие этих недель. А днем все забыла.
Прошло еще несколько дней. В один из пустых вечеров Марта стояла у окна. Ни о чем не думала. По стеклу текли беззвучные струи. Внезапно Марта ясно увидела окно своей пустой квартиры, деревянную раму, так не похожую на здешнюю, европейскую, и поняла, что никогда не сможет туда вернуться – даже если вернется, ничто не будет по-прежнему. Увидела снаружи. И в ту же секунду Марта увидела ее – жительницу. Квартира не была пуста.
Жительница прижалась к сухому пыльному стеклу изнутри, сплющив нос, целуя стекло, словно рыба в аквариуме. Ее ладони тоже были прижаты к стеклу и сплющены. Она шевелилась. Стакан на пустом подоконнике был сух, стоял одиноко – цветочные горшки исчезли. В этом «увидела» не было ничего мистического, наоборот, это было так же естественно, как «увидеть» лицо человека при звуке его голоса из телефонной трубки. Марта продолжала воспринимать металлическую сетку забора и угол соседнего корпуса, мокрое небо, но все-таки при этом она отчетливо видела и окно своей квартиры, и новую ее жительницу.
Чем-то жительница была похожа на Марту – те же светлые волосы, выпуклые скулы, те же длинные пальцы. Но все в ней было еще длиннее: руки, ступни, ноги – вытянуты, как в свете фар. Так длинны бывают только мысли. Рот казался очень маленьким, когда был закрыт, но если она его открывала – очень большим. Глаз ее Марта не могла разглядеть, хотя часто жительница замирала, словно уставившись на Марту, как и тогда, в первый раз, через стекло. Часто… Да, в последующие недели Марта видела ее часто.
Жительница передвигалась по квартире быстро, до странного ловко – только мелькали ее длинные ноги, но иногда, наоборот, долго стыла в одной позе. Некоторые ее движения были бессмысленными – как в первый раз, когда она стала облизывать оконное стекло. Но бывало иначе. Однажды она зашла в кухню, и Марта увидела на столе открытую банку с вареньем, и вспомнила, что оставила банку в утро отъезда, после завтрака, и удивилась, что беспокоилась о стакане, но не вспомнила о варенье. Жительница покрутилась вокруг стола, несколько раз наклонилась над банкой, покачиваясь в такт неслышной песне, сняла ложкой плесень, вытрусила в раковину, смыла водой. Потом заварила себе чай, ушла, вернулась с книгой и пила чай с вареньем, притворяясь, будто читает Борхеса. Чашку за чашкой, пока варенье не кончилось. После чего вымыла банку и поставила на этажерку, куда Марта обычно составляла чистые банки для консервации.
Марта не задумывалась о природе жительницы. Эзотерикой, духами, домовыми она никогда не увлекалась. Но жительница ее не удивляла, при всей своей странности она не вызывала ощущения потусторонней чужеродности, она была такой естественной и своей в квартире, словно жила в ней всегда.
Марту, раньше всегда твердо стоявшую на ногах, не пугали участившиеся видения. Мало ли что в мире бывает… Эмигрировав, она потеряла то, что с детства считала реальностью. Привычное стало невозможным, невероятное стало обыденным – так зачем беспокоиться по поводу мелких галлюцинаций. Может, это нормально для чужой страны или даже считается здесь хорошим тоном. Наоборот, Марта успокоилась и расслабилась, наблюдение за жительницей примиряло со всем остальным, язык, забытый в послеуниверситетские годы, ожил и свободно полился изо рта, и герпесные ранки на губах зарубцевались и затянулись.
Жительница не мешала Марте, когда та была занята делами, но Марта возвращалась к ней, как только могла расслабиться – стоя над супом на общей кухне, намыливаясь под душем, ожидая перед дверью в очередное ведомство. Марта наблюдала, как она слоняется между кухней и комнатой, прыжками, перебежками, вытягивая длинные ноги. Удивлялась, видя, как жительница подклеивает обои в углу прихожей, любовно разглаживает своей длинной ладонью – два с половиной года у Марты не доходили руки до этого угла. Чуть не хохотала, когда жительница наряжалась в ее сарафаны и танцевала в них. Порой жительница садилась за Мартин письменный стол, делала вид, что пишет, держа в руках длинный ключ
