— Ловите, держите! — за юрким мальчишкою, улепетнувшим в пустой переулок: бесследно!
За ним же, стремительно выскочив с черной метлой из ворот, бежал Попакин:
— Да — барин, да — что вы? Забороздили заборики — мимо.
Неслись из соседних дворов, кто без шапки, кто в туфлях: бежал генерал Ореал (отставной, опустившийся) — за проживателями домов Янцева и Шукеракина; все собрались под кривым фонарем, окружив запыхавшихся и растаращами друг перед другом стоящих — Ивана Иваныча и Тимофея Попакина.
— Видел-с!
— А я говорю — никовошеньки!
— Вор в окно лез! Так кричали они.
Генерал Ореал и все прочие — слушали; кто-то, одетый в пестрявые брюки и пестрый пиджак, проходя, обернулся; и — дальше пошел.
— Говорю вам, что видел!
— Помилуйте, я по сию пору тут в приворотне сидел!
— Он уж видел бы, — Шохин сказал.
— Да-с, морщинистый, — да-с — с черным носом, — упорствовал громко профессор.
— Морщинистый!..
— Слышь?…
— Говорит — с черным носом он… Не удивился один генерал Ореал:
— Я всегда говорил… С этим людом… Позвольте пожать… Генерал Ореал…
Возвращалися кучей к подъезду, откуда выглядывали уже Дарьюшка с Марьей, кухаркою. Шохин сказал:
— А я знаю — кто…
— Кто?
— Это — Яша.
— Как-с?
— Так, очень просто, — настаивал Шохин.
— Я — не понимаю вас, — остановился профессор: и очень тревожно моргал.
— В Телепухинском доме живет карлик Яша: блажной и безносый: так — он.
Раскрывались окошечки: слушали: и — соглашались.
— Он… он… Он и четь!
Обозначалась новая стека людей; и тут Дарьюшка, вспыхнувши, — носом в передничек: фырк!
Потому что раздался из стеки насмешливый голос:
— Он ефта за Дарьей, курчонкин сын, лазат: надысь в саду лапались!
Марьюшка, Дарья, профессор — стояли в передней; все прочие же гоготали на улице; лишь генерал Ореал собирался, да Марьюшка — дверь затворила: ему прямо под носом:
— Яша и есть.
— Просто, барин, нет мочи: таскаться стал в кухню: его я — взашей; а все Дарья… Вы не сумлевайтесь… Какой это вор… Лез за Дарьей: подглядывать… Как тебе, право, не стыдно… Нашла обважателя!
Фырк!
Успокоились: все разъяснилося.
— Энтот же самый карлишка, — вполне безобидный: с амуром в мозгах!
— С перетрясом!
— Пархуч.
Как-то радостно стало: не вор.
— Это он.
— Он…
— Карлишка!..
Профессор вполне раздобрел: объяснялось, что «это» — не «это», а просто — карлишка!
И, ткнувшись в Марью, кухарку, пожвакал губами, слагая в уме каламбурик:
— Вы, в корне взять, — Маша?
— А как же-с!
— Вы варите кашу нам?
— Кашу варю, — ну?
— Он — Яша?
— Ну, — Яша… А что?
— Он — без каши? Фырк, фырк!
— Ну — так вот-с! И — прочел:
Прекрасная Даша,
Без каши ваш Яша…
А каша-то — наша!
А варит-то — Маша!
Пошел пир горой!
Позабыли: за дверью все ждали, бледнея, не смея просунуться: и, уж услышав стишок, они поняли: нет, — не «она»; Василиса Сергеевна — в слезы; Надюша — салфеточкой в пол:
— Как не стыдно вам, папочка: мамочка — в горе, а вы… Присмирел.
День дню — рознь.
И зигзаг от испуга к нечаянной радости, не разрешаясь ничем, разрешился часов через двадцать.
Раздался звоночек.
Просунулась в двери большая толстуха, какая-то вся отверделая, с черно-лиловым лицом и в больших черно-синих очках:
— Вам кого?
— !
— Может, барина?
— !
— Барышню?
— !
— Может, барчонка?
— !
* * *
— Кто там?
— Да какая-то барыня — за подаяньем, должно быть: молчит, не в себе.
Все вскочили.
— Пойду!
— Нет, голубчик мой Вассочка… Боже тебя упаси… Предоставь это мне…
— Мама, мамочка, — спрячьтесь.
Но знала: пороги сознания сняты; стоящее надо принять: и, шатаясь, — пошла, меловая, немая; профессор рванул прочь от двери ее; сам же — в дверь: как барбос, защищающий дом свой от вора, к старухе он ринулся; пальца подставивши два под очки, — стрельнул стеклами: в стекла очков.
— Анна Павловна, вы бы оставили, знаете, да-с, — эти штуки…
Зажутил!
— ! — ударило кровищей в голову.
— Письма, которые, в корне взять, — он загремел, — вы прислали, они-с адресованы вовсе не мне-с, в корне взять, а — Никите Васильи… — вскричал оглушительно, — … чу.
— !
Пуще злился: стояла пепешкой: два круга очковых — не двинулись:
— !
— Я Никите Васильевичу возвратил, — дело ясное их!
— !
У него за спиной с громким плачем пошла; оказались «они» друг пред другом; казалось — один только миг, и — повалятся друг перед другом: в глубокую падину.
— Анн… Анна Павловна!
— !
— Анн…
Хоть бы что! Василисе Сергеевне осталось одно: простоять под ударом стеклянного синего выблеска — в тысячелетьях.
— Никита Васильевич…
— !!
И старуха схватилась рукою за шею: и — голову — набок, скривив все лицо:
— !?!?!.
Протопыривши руки вперед, уронила тяжелую трость с перегрохотом; грянула склянка о пол из руки, пырснув едкою жидкостью, звоном и градом осколочков — в стену, одна только капля попала на Надино платьице.
— Что?
— Кислота!..
— Помогите ей, разве не видите вы, что она…
— Анна Павловна!..
— Что с вами?
Анна же Павловна, толстой рукою схватяся за толстую шею, дрожала и силилась высвистнуть что-то, как автомобильная шина, когда ее палкой проткнут:
— Пшш… Высссс… Вд… Догадались:
— Воды!
— Пшш… Пшш… Пшш!..
Неожиданно села на корточки, с грохотом вправо и влево колена расставив и свесив меж ними живот; все сказали б — пустилась вприсядку (на миг обнаружились толстые икры в суровых кастровых носках); и потом это все грохнуло, — лиловым лицом о косяк, от губы протянувши слюну — промычало; и — пало стремительно.
Разорвалася артерия!
Бросились: к колким осколкам разбившейся склянки и к павшему телу; средь них — Надя, Митя (он выскочил), Дарьюшка, Марьюшка; вот хорошо: кислота, прожигая обои, безвредно стекла со стены: лужей в угол; Иван же Иваныч не видел, как толстое тело тащили, как толстое тело сложили со свисшей рукой; туматошил над бившейся в спальне женою; Надюша — над телом глаза растаращила.
Кто-то, догадливый, бросил: прислугу — к врачу, а Митюшу — к Никите Васильевичу.
Врач, Георгий Григорьевич Грохотко, — мигом примчался: потискавши тело и что-то проделав над ним, он отрезывал.
— Апоплексия?
— Инсульт!
— Что такое инсульт?
— Апоплексия. Ткнулся в раздутые ноги:
— А, а, а: не действует! В правую руку:
— Не действует тоже!
— Конец?
— Нет, — пожал он плечами, вертя светоскопом, — протянет год, два, — до второго удара.
Ткнул пальцем:
— Комплексия: штука обычная. И — бросил он тело:
— Дела… А Коковский, Коковский-то!..
— Что?
— Трепанация!..
— Черепа?
— Опухоль мозга.
— Да что вы!
— Ну, — я проколол позвоночник: подвысосать жидкости; воздухом столб позвоночный надул… Обнаружилось, — и завертел стетоскопом…
— Ну? И?
— Обнаружилась опухоль мозга… Да, да: пол-Москвы в инфлуенце… Ну — нет: мне пора…
И Георгий Григорьевич — в дверь: лбом о лоб с Задопятовым.
Бедный старик прибежал растаращею, в плещущей крыльями, клетчатой, серо-кофейной крылатке, с полураспущенным зонтиком в левой руке; был он бел, как паяц, и морщинист, как гриб, выдаваясь ужаснейшей сизостью очень опухшего носа (как будто он пил эти дни); он плясал неприятно пропяченной челюстью; зонтик ходил ходуном в его левой руке, когда, правой рукою схватясь за Надюшу, он выдохнул с громким усилием:
— Где?
— Дз-дз, — кокнул осколок стекла у него под калошею.
— Вы осторожнее: тут… Спохватилась:
— Тут… тут… вот сюда… И потупилась:
— Тут — кислота…
— Где она? — ничего он не понял; и так, не снимая крылатки, в калошах ввалился в гостиную с полураспущенным зонтиком; сел пред запученным телом, схвативши за ногу его:
— Анна!..
— Аннушка!..
Не было «Аннушки»: пучилось мыком — большое, багровое «О»!
Тут профессор Коробкин подкрался к плечу его теплой ладонью, как… к… мухе: «Никита Васильевич, вы, — трепанул по плечу, — ты мужайся, брат», — взлаял он.
«Ты» проскочило вполне неожиданно: точно он вспомнил совместные годы гимназии, угол в клопах, куда хаживал часто со Смайльсом в руках «Задопятов», соклассник, — к «Коробкину», к «Ване»:
