садизм с мазохизмом — получается нечто невероятное, как Фома, Таня, Мери, Стамескнн…
Общее впечатление [от] повести таково: нет на свете людей извращеннее, распутнее, бессовестнее и глупее, чем русские революционеры.
Их любимые занятия: проживание на краденые деньги, ложь, сплетня, насилие над девицами, игра в карты (проигрывают даже «Капитал», а «Исторические письма» — давно проиграны!), проституция, провокатура, публичные драки и скандалы. Совершая все это, они утомленно говорят друг другу: «Ах, как тяжела жизнь!» Уж если так рисует их свой же революционер, очевидно, черносотенцы свирепо правы, притом — они гуманнее г. Винниченко, и, пожалуй, я, читатель, поверю им скорее, чем ему.
Технически — сочинение слабо: мелодраматично, изобилует повторениями и скучно — все герои говорят одним и тем же языком, книжно и скверно. Много пущено публицистики, карикатуры и самомоднейших мнений, не прожеванных автором.
Первая глава — не нужна, ввиду эпизодичности Аркадия и Адольфа. Речь Кистякова, концерт-бал с дракой — лишние. Умирающий поэт — ни с чем и ни с кем не связан, похороны написаны холодно, внешне и плохо.
На 362-й стр. написана статья, неоднократно печатавшаяся в лучшем стиле. Еще Тургенев учил, что стыдно писать: «Правда? — присел он». «Да, — опустилась Феня». «Улыбка носа» — явление мне неизвестное. «Маленький» в желудке голодного мужчины — очень смешно, особенно там, где «маленький сосет свои холодные лапы». Это — вранье, автору незнакомы ощущения голода.
Автор слишком любит «низ живота», где у него квартируют наисильнейшие и наиболее роковые чувства.
«Жесткость без костей» — очень тонкая вещь, должно быть, но обнаруживает путаницу в голове автора и незнакомство его с духом и музыкой языка. Этого — всюду излишек.
«Как-то», «каким-то», «какой-то» — слова пустые. Или ты знаешь, как и какой, или не какай, молчи.
«Усталость была какая-то печальная» — Вы представляете себе какую-то веселую усталость?
«Сволочи мы, — печально почему-то подумал он». Странный парень — почему бы ему печалиться?
Эти перлы — на каждой странице.
Вообще со всех точек зрения — сочиненьице дрянное.
Вы, может быть, сделали бы доброе дело, посоветовав автору прочитать «Марево», «Панургово стадо», «Чад жизни», «Кружковщину (Наши лучшие люди — гордость нации)» Незлобима-Дьякова, «Что делали в романе «Что делать?» Цитовича, «Нигилистов» Циона; пусть он, невежда, посмотрит, куда попал со своим злопыхательством. Он увидит в этих книгах, что вся грязь, какую можно собрать и бросить в лицо и в сердце замученной русской интеллигенции, — уже собрана и брошена, не хуже, чем он делает это.
А мне, пожалуйста, отныне не присылайте писаний Винниченка, я знаю литературу этого направления, и она меня не интересует.
Я, конечно, понимаю, что он пишет из желания «послужить правде», но я знаю также и о том, что некоторые услужающие опаснее врагов.
И не могу не думать, что в его стремлении услужить слишком много злопыхательства сознательного. Он не свидетель, а — судья! Неправедный при этом и, должно быть, больной, что ли?
Рукопись еще у меня, ибо Пятницкого на Капри нет.
Будьте здоровы.
Само собою разумеется, что я не сообщу Пятницкому моего отношения к Винниченке до прочтения К[онстантином] П[етровичем] рукописи.
Всего лучшего.
28 августа [10 сентября] 1911, Капри.
Теперь, сударь мой, отложите шутки в сторону, — уж если что-то написалось — присылайте сюда, сейчас же, заказной бандеролью, что стоит двугривенник.
Очень взволнован Вашим сообщением и жду рукопись нетерпеливо: в этаких случаях я всегда чувствую себя девицей, у которой любимая подруга впервые родила, а мне, девице, это и страшно, и любопытно, и святозавидно.
Что сказать Вам по поводу запроса об университете? Затрудняюсь. За гимназией и университетом знаю одно достоинство: они тренируют мозги, приучая их работать стройно, систематически. Но — полагаю, что Вы можете и без помощи университета вычерпать из книг те научные знания, кои Вам потребны. Главное же — знание жизни, людей — почерпается не в школах, конечно. И если Вас серьезно, неодолимо влечет к литературе, к писательству_ ставьте Ваш духовный аппарат на эти рельсы. Будь предо мной Ваша рукопись — я, вероятно, говорил бы определенней.
Литературные вкусы Ваши — одобряю, очень; весьма рад что Вам нравится Герцен, но сокрушаюсь почто Вы Пушкина засадили в «легкомысленные люди». Он у нас — начало всех начал, в том числе и Герцена. Нет, Вы погодите судить столь решительно, успеете еще и — устанете от сих суждении.
Ренана и Штрауса — погодить бы Вам читать, лучше займитесь историей, при ее помощи все будет понятнее для Вас, проще.
А пока — до свидания. Некогда писать много, работаю по 12 часов в день и кровохаркаю при этом.
Жду рукопись, очень жду!
До 30 августа [12 сентября] 1911, Капри.
Дорогой Виктор Сергеевич!
Возвращаю рукописи.
Окулов. «Огга» — все чужое, частью от Ремизова, частью от Пришвина. Слащавые фразы, выдуманные, с причмокиваниями.
«Алексей Обухов» — уже давно читан мною и Пятницким, был возвращен автору.
Тараканову надо возвратить очерки. Как жаль, что он манерничает. Очень интересен.
Стихи — дешевые. Все это было 600 раз написано.
Хорош Саур, но — требует сокращений, и есть легко устранимые шероховатости в языке. Вот как пишут о революционерах-то духовно здоровые люди!
Шмелев — загромоздил содержание рассказа излишними и однообразными диалогами. Необходимо попросить его, чтоб он устранил это, иначе же весь рассказ принимает какой-то анекдотический характер, многие места кажутся написанными нарочито для смеха. Следовало бы ему отказаться от этой «импрессионистской» манеры, не идет она ему.
Пятницкого еще нет, — гуляет все, — Винниченко лежит не читан им, конечно.
Будьте здоровы. Очень занят я и несколько устал.
Прилагаю стихи какого-то анонима. Не годятся.
1 [14] сентября 1911, Капри.
Многоуважаемый Иван Алексеевич!
Мне кажется, что для создания «чистого» журнала нужны не только беллетристы, а и люди, которые могли бы написать грамотным языком, в солидном тоне, рецензию о книге, статью о современном положении деревни, о внешней политике и т. д. Ведь не беллетристика, а именно только эти статьи могут сделать лицо журналу, современные беллетристы, которым — как, например, Скитальцу — все равно, где писать — в «Пути» или в беспутных «Биржевых ведомостях», очень мало могут дать той публике, коя, предположим, действительно жаждет путного слова и уважительного отношения к ней.
Для «чистого» журнала прежде всего необходим хороший редактор, Вы не указали, кто будет редактором «Пути», а
