также — о чем именно хотите Вы рассказать публике в журнале Вашем?
Мне кажется, что, не выяснив этого самому себе, Вы сделаете «Путь» таким же ненужным и бесцветным, каков был «Наш журнал», и снова бесполезно затратите Ваши нервы и деньги, Ваше время.
А вот если бы Вы предложили редактуру В. Г. Короленко или — если он не возьмет на себя это — посоветовались бы с ним о редакторе, а также выяснили бы самому себе, о чем и как будет говорить журнал, для кого он издается, это было бы чудесно, и, может быть, мы имели бы действительно хороший журнал.
Затем я посоветовал бы Вам не очень полагаться на «имена», а искать новых людей среди начинающих писателей есть много талантливого, бодро настроенного народа, с ними бы и начинать журнал, дабы он был воистину интересным и «новым». Извините за непрошенный совет.
Желаю всего доброго.
Между 28 августа и 3 сентября
[10 и 16 сентября] 1911, Капри.
Дорогой Александр Валентинович!
У меня живет Федор, и было бы очень хорошо, если б Вы повидались с ним. Пробудет он здесь до 12-го числа, а 19-го у него в Питере спектакль — «Борис».
Мне кажется, что этого человека нельзя отталкивать в ту сторону, куда идти он не хочет, и что за него и можно, и следует подраться, ибо человек он символически русский и в дурном и в хорошем, а хорошего в нем всегда больше, чем дурного.
Я лично очень просил бы Вас подумать о нем так хорошо, как Вы можете, и повидаться, поговорить с ним, со мною.
Забот — он стоит, не правда ли?
Письмо Ваше очень огорчило его, конечно, но «виноватости» своей он не отрицает, и письмо это — не помеха свиданию.
Очень плохо ему, трудно. И похож он на льва, связанного и отданного на растерзание свиниям.
В стране, где Павлу Милюкову, объявившему себя и присных «оппозицией его величества», сие сошло без свиста и суда, — не подобает судить безапелляционно Шаляпина, который стоит дороже шестисот Милюковых.
Жду скорого ответа.
Между 2 и 6 [15 и 19] сентября 1911, Капри.
Дорогой Виктор Сергеевич!
Пришвину скажите, что «Знание» ничего не имеет против издания его книги и чтобы он присылал оттиски.
Как стоит дело с рассказами сибиряка Гребенщикова? Послали Вы ему рукописи? И что сказано Вами — хотелось бы знать.
Пятницкий все еще жует Винниченка.
А с Давосом Вы от меня отвяжитесь, не хочу, некогда и скучно слушать о Давосе.
Испортили Столыпина, а! Такой крепкий министр. Да еще и стреляют в него под носом у царя.
Невоспитанный народ — русский народ, и, если дела пойдут таким ходом, — никаких празднеств не удастся устроить ни в 12-м, ни в 13-м годах.
Будьте здоровы. А Давос — это просто почтово-телеграфный термин, места же такого на земле вовсе нет, обманывают немцы, Вы им не верьте.
После 8 [21] сентября 1911, Капри.
Дорогой Виктор Сергеевич!
Возвращаю — посылкой — рукопись Винниченка. К[онстантину] П[етрови]чу она — в общем — нравится, но он согласился с тем, что печатать ее в «Знании» — не следует, достаточно ошибки с «Парижем» Каржанского. Теперь, ввиду неожиданных происшествий и возможности подъема настроения в России, она была бы особенно несвоевременна и совсем уж неуместна в «Знании». Пусть уж напечатают ее люди, еще более, чем мы, индифферентные к делам общественным.
Относительно Пришвина я уже писал Вам. Его условия К. П. считает приемлемыми, но — было бы хорошо, если б автор требовал 1500 р. не сразу. Не указано — за какое количество экземпляров он желает получить эту сумму. Спросите, и пусть высылает оттиски.
У Вас есть книга Анучина и еще что-то из моих книг, да? Пришлите, прошу.
Всего доброго.
Между 2 и 11 [15 и 24] сентября 1911, Капри.
Вот тебе, Евгеньич, письмо по поводу Федорова преступления; если малого начнут травить — защищай, как сумеешь.
Запасись еще №-ом газеты «Le Gaulois» от 15-го июня 1911 г. (12297-й №), в нем на первой странице статья «Chaliapine», написанная Fourcaud — Фурко.
Эта статья интересна и помимо отношения к Шаляпину, а сама по себе, как взгляд европейца на русское искусство. Хорошо бы ее перевести и напечатать, где возможно.
Сидим по вечерам вчетвером и вспоминаем о тебе нередко. Иногда Ф[едору] хочется петь: «а Евгеньича-то нет!» — говорит он, тыкая пальцами во все клавиши сразу.
Сирокко дует, несколько понижая настроение. Береги себя, будь здоров.
А в России опять начали министров портить. Охо-хо!
Кланяюсь твоим, Нине — в особицу. И еще раз — всего доброго тебе!
Между 2 и 11 [15 и 24] сентября 1911, Капри.
Дорогой друг!
Шума, поднятого вокруг Шаляпина, — не понимаю, а вслушиваясь — чувствую, что в этом шуме звучит много фарисейских нот: мы-де не столь грешны, как сей мытарь. Что случилось? Федор Иванов Шаляпин, артист-самородок, человек гениальный, оказавший русскому искусству незабываемые услуги, наметив в нем новые пути, тот Шаляпин, который заставил Европу думать, что русский народ, русский мужик совсем не тот дикарь, о котором европейцам рассказывали холопы русского правительства, — этот Шаляпин опустился на колени перед царем Николаем. Обрадовался всероссийский грешник и заорал при сем удобном для самооправдания случае: бей Шаляпина, топчи его в грязь.
А как это случилось, почему, насколько Шаляпин действовал сознательно и обдуманно, был ли он в этот момент холопом или просто растерявшимся человеком — над этим не думали, в этом не разбирались, торопясь осудить его. Ибо осудить Шаляпина — выгодно. Мелкий, трусливый грешник всегда старался и старается истолковать глупый поступок крупного человека как поступок подлый. Ведь приятно крупного-то человека сопричислить к себе, ввалить в тот хлам, где шевыряется, прячется маленькая, пестрая душа, приятно сказать: «Ага, и он таков же, как мы».
Российские моралисты очень нуждаются в крупных грешниках, в крупных преступниках, ибо в глубине души все они чувствуют себя
