— Я тоже был взволнован тогда и тоже ничего не слышал.
— Ах, да! как это глупо все выходит!
— Но ничего, я теперь слышу, и вы, кажется, менее взволнованы. Так в чем же просьба?
Люба потерла себе висок и будто про себя пробормотала:
— Ужасно глупо! Будто институтка. Недостает еще, чтоб я покраснела!
— Не без этого, — проговорил Миусов улыбаясь и вдруг перестал бояться или стесняться этой покрасневшей девушки.
Люба заметила улыбку и, рассердившись, но по-новому, от собственной слабости
рассердившись, умолкла, будто пойманная с поличным. Рассердившись теперь уже на свой гнев, она покраснела еще больше. Миусов молчал, будто наслаждаясь смущением своей собеседницы.
— Вы, кажется, рассердились, Любовь Матвеевна? Простите, что я пошутил, вы уж очень серьезная.
— Да, я очень серьезная, а вы не совсем такой, как я думала.
— Да я и изменился за это время.
— И слава Богу.
— Уж этого я не знаю.
— Поверьте.
— Охотно верю, со стороны виднее. Но в чем же все-таки ваша просьба?
— Пустяки. Я просто хотела вас просить, чтобы вы не передавали Павлу тогдашних моих слов.
— Хорошо. Но ведь тогда был не один я, притом другие слышали, наверное, лучше меня. Например, Ольга Семеновна или ваш же батюшка.
— Да, это правда. Но мне не хотелось, чтобы именно вы об этом говорили Павлу.
Родион Павлович помолчал, вероятно, соображая, почему Любе особенно неприятно будет, если именно он будет об этом говорить. Неизвестно, что он подумал, но только, улыбнувшись еще раз, он ответил:
— Хорошо, я исполню вашу просьбу. Смешная вы все-таки, Люба. Сидели в кресле, были какая-то злюка блаженная (простите, что я так говорю), а стали ходить — сделались барышня, как барышня.
Люба была даже скорей удивлена, чем рассержена такими словами, но и удивлению, и гневу был тотчас же положен конец, так как из соседней комнаты донесся голос Павла.
Люба, как всегда теперь, поцеловалась с больным, но присутствие Родиона так вдруг стеснило ее, что она повернула голову, и поцелуй вместо щеки попал ей в нос. Все трое рассмеялись, но от Павла ускользнуло выражение какого-то смущения, вдруг появившееся на Любином лице и сейчас же исчезнувшее. Говорили, как всегда, по-видимому, но когда Павел завел на минуту глаза, Люба сказала тихонько Родиону Павловичу:
— Я очень жалею, Родион Павлович, о нашем сегодняшнем разговоре, теперь я чувствую себя при вас стесненной, словно виноватой.
— Ведь вы же отлично знаете, что нет никаких оснований стесняться со мною сегодня больше, чем вчера.
— Знаю и тем не менее стесняюсь.
Павел открыл снова глаза и улыбаясь смотрел, как Люба вполголоса переговаривалась с Миусовым.
— Ты заснул было, Павлуша! — обратилась Люба к больному и, словно оправдываясь, добавила: — А я вот говорю Родиону Павловичу, что летом отец собирается везти меня за границу.
— Что ж, это тебе было бы полезно, Люба, я думаю. И потом, очень же интересно. Я бы на твоем месте непременно поехал.
— Вот и поезжай с нами. Папа собирается во много мест. И Рим посмотрел бы.
— Рим! — потихоньку повторил Павел, снова улыбаясь и закрывая глаза.
— А вы, Родион Павлович, никуда не собираетесь?
— Я? нет. Знаете, когда так одинок, как я, то как-то не собираются, не хотят, даже если отправляются куда-нибудь. Так прямо — возьмут, да и поедут, без всяких сборов.
— Разве вы уж так одиноки? Родион развел руками.
— По-моему, вы просто неблагодарный человек, а не одинокий. Не говоря про Ольгу Семеновну (простите, что я касаюсь этого вопроса, но это я по привычке, считая себя убогенькой, которой все можно)… так я говорю, не считая Ольги Семеновны, вы забываете Павлушу или хотя бы Матвея Петровича, который все-таки вам не чужой.
Родион Павлович промолчал, а Павел, открыв глаза, вдруг вмешался, очевидно, слышав весь разговор: — Родион Павлович разошелся со всеми родственниками. Это очень жалко.
— Они мне скучны.
— Нужно быть снисходительнее. Помните, у вас был двоюродный брат, Петруша, вы его любили, кажется. Где же он теперь?
— Да, Петруша был милый человек, я жалею, что потерял его из виду, но я должен был это сделать.
— Были должны, а теперь не должны, теперь долги другие.
— Я вообще не очень-то люблю быть обязанным что-нибудь делать.
— Может быть, и нет никаких обязанностей. Долг, который радостен, уже не долг, а счастье, а исполняемый насильно, с трудом и отвращением, никому не нужен, ни людям, ни Богу, ни вам самим.
Бывая у Миусовых почти каждый день, хотя состояние Павла вовсе не требовало этого, доктор Верейский подолгу просиживал у постели больного, неукоснительно, впрочем, уходя всякий раз, когда ждали Ольгу Семеновну. Когда та приходила экспромтом, Ларион Дмитриевич вежливо кланялся и все-таки уходил. Даже такого краткого разговора, как в тот памятный для всех вечер, между ними не повторялось. С Павлом он вел продолжительные беседы о самых разнообразных предметах, предпочитая отвлеченные, особенно когда тут не было Родиона Павловича. Никогда только они не говорили об Ольге Семеновне; сам Верейский не начинал, а Павлу было неловко и неудобно спрашивать. А между тем он так отлично помнил, как он был у Лариона Дмитриевича, как тот дал ему (сам предложил) нужные Миусову деньги, причем казалось (да иначе и быть не могло), что ему известны и отношения Родиона Павловича к Ольге Семеновне, и многое другое, что нисколько не располагало, по-видимому, не должно было располагать к излишней доброте. И все, что Верейский тогда говорил, Павлу вспоминалось как-то даже еще яснее, чем когда он эти же слова слышал от него самого, — яснее и вместе с тем страннее.
Павел внимательно посмотрел на лысую голову доктора, сидевшего у него в ногах, и почти мучился, почему у Верейского, несмотря на то, что он был человек, по-видимому, добрый и поступал благородно, даже самоотверженно, никогда не будет лица прекрасного от сделанного доброго дела, какое он запомнил с детства у Родиона Павловича.
И ведь тогда-то, когда Павла сшибли с ног оглоблей, тогда сам Верейский это понял и все искал в своих чертах, смотря в зеркало, изменений облагодеяния. Но не нашел их, лицо оставалось не преображенным. И Ларион Дмитриевич сердился на это, будто не только знал, что это должно было бы сделаться, но ждал этого, надеялся. Словно, осуществись эта бессознательная или сознательная (скорее, даже желанная, которую зовут, ищут, — иначе откуда же гнев и разочарование?) надежда — и что-то очень переменится, откроется, осветится в его сердце.
— Помните, Ларион Дмитриевич, как я был у вас в первый раз?
Не зная, что именно Павел вспомнил, какую подробность из своего посещения, Верейский ответил неопределенно:
— Да…
— Как странно…
— Что странно, мой друг?
— Ведь вы, в сущности, добрый человек, даже очень…
— Я скорей ленивый и любящий покой человек. Но если бы я даже был, как вы говорите, добрым, то что же в этом странного? По-моему, вы говорите мне что-то неприятное, Павлуша.
— Нет, я не хочу сказать ничего неприятного, я только удивляюсь несколько, зачем вам доброта? Ведь вы — человек неверующий?
— Положим. Чему же это мешает? доброта есть душевное свойство, да если бы даже она была сознательной деятельностью, принципом, тоже могла бы существовать без веры.
— Вы хотели бы сделать людей счастливыми?
— Конечно, кто же ответит на это «нет»? Не столько сделать их, сколько, чтобы они были счастливыми. Если это произойдет помимо меня, мне все равно: у меня нет гордости.
— А сами вы разве счастливы?
— Так себе; не могу сказать, чтоб очень. Павел вдруг заговорил с большим жаром:
— Да, да. Потому что это от слишком многого зависит! И у всех так, но ведь поймите же, что, если полагать счастье вне себя, никогда его не достигнешь. Всегда будет мало. Дойдешь с усилиями до одной ступени, является другая. Разве есть, может быть предел человеческим желаниям? я говорю про желания, направленные на внешние предметы, на условия, зависящие не от нас. Потому что, согласитесь, есть счастье, свобода, силы внешние и внутренние.
— По-моему, нет. Сущность их одна. Внешнее есть выражение, воплощение внутреннего — вот и все. Важнее внутреннее, но полнота в соединении, как «вера и дела». Я даже не понимаю, почему вы так настаиваете на «вере без дел», которая, помните, всегда мертва.
— Вы меня путаете, Ларион Дмитриевич.
— Значит, вас очень легко спутать, — я говорю вещи самые простые.
— Я говорю, что человек счастлив, когда начнет святиться, и, чем больше сердце его очищается, тем он счастливее и свободнее, даже другие делаются счастливее.
— И здесь, вы думаете, его желания менее ограниченны, нежели желания, которые вы называете «внешними»? По-моему, вы говорите о внутреннем самоусовершенствовании, — так что же: в нем, вы думаете, есть такая ступень, где человек уже не хочет идти дальше, и желания его прекращаются?
