Вот когда каторга наверстает свое. И нет тогда меры, нет конца издевательствам над человеком, лишившимся всех своих друзей, поклонников, защитников, прихлебателей и покорнейших слуг. Каторга не знает пощады и не имеет жалости.
Когда жиган продул уж все: деньги, одежду, свой труд за год вперед, пайку хлеба за несколько месяцев вперед, – с ним играют или на место на нарах, или на баланду. Ни то ни другое не нужно ровно никому, – играют просто для унижения.
– Черт с тобой, промечу тебе, псу. Аль-бо три копейки, аль-бо три дня на полу спать будешь!
Или:
– Аль-бо трешница (3 коп.) твоя, аль-бо с голоду дохни, неделю без баланды, не пимши, не жрамши сиди.
Захожу как-то в тюрьму перед вечером, когда все уже улеглись. Смотрю, – один арестант в проходе около нар на полу лежит. Увидя меня, вскочил, полез на нары. Сосед не пускает.
– Стой! Куда лезешь? Нет, ты на полу лежи!
– Черт! Дьявол! Видишь, барин!
– Нет, ты и при барине лежи. Пусть барин видит, какая такая ты тварь есть на свете. Лежи!
Арестант стал около нар.
– Нет, ты ложись! – послышалось среди смеха со всех сторон. – Неча вставать. Барин сказал, что ничего, при нем можно лежать! Ты и лежи как лежал.
– Место проиграл, что ли? – спрашиваю.
– Так точно, продул, пес, а теперь и мокротно.
– Во сколько место шло?
– Шло в трешнице, да я и целкового не возьму.
– Получай три!
– Вот уж это зачем же! Мне своя амбиция дороже трех целковых ваших стоит.
Видимо, выигравший уперся: ничего в таких случаях с арестантом не поделаешь.
– Проиграл – и плати. Валяйся на полу. На то игра! А не хочешь платить – встряска!
За неуплату тюрьма «накрывает темную», то есть бьет без пощады, причем бьют решительно все, и те, кто в игре не был заинтересован.
– Это уж верно! Это так! – послышалось кругом. – Порядок известный! Встряска!
– Ложись, что ль, дьявол!
И жиган, под хохот всей тюрьмы, лег на пол, на котором было чуть не на вершок липкой, жидкой грязи.
Тюрьме скучно – она и рада маленькому развлечению.
А ведь этот жиган пришел в тюрьму за то, что задушил из ревности свою жену. В его душе когда-то носились бури. Он чувствовал и любовь, и ревность, и горькую обиду. Как вам нравится Отелло в такой обстановке!..
Захожу в тюрьму в обеденное время. Обед был уже на исходе. Поддувалы побежали в куб за кипятком, заваривать чай. Кто еще доедал, кто прятал на вечер оставшиеся кусочки хлеба, кто ложился отдохнуть.
– Ну, теперь, братцы, жигана кормить. Выходи, что ль! Иль апекита нет?
С нар поднялся человек, с которого смело можно было бы рисовать «Голод». Ничего, кроме голода, не было написано в глазах, в бледном, без кровинки, синеватого цвета лице, во всей это слабой, обессиленной фигуре. Это был жиган, вторую неделю уже проигрывающий даже свою баланду. Дней десять человек не видал крошки хлеба и питался только жидкой похлебкой, баландой. И как питался!
Многие даже приподнялись с места. Тюрьма предвкушала готовящуюся потеху. Особенно это было заметно на лице одного паренька. Видимо, человек готовился выкинуть над жиганом что-то уж особенное.
Жиган подошел к первому сидевшему с краю, молча поклонился и стал. Тот с улыбкой зачерпнул ему пол-ложки баланды и дал. Жиган хлебнул, поклонился снова и подошел к следующему.
Это был типичный иван, лежавший в величественной позе на нарах.
– Жиганам почтение! Обедать, что ли, пришли?
– Так точно, Николай Степанович, полакомиться! – с низким поклоном отвечал жиган.
– Тэк!.. Ну, а скажи-ка нам, чего бы ты теперь съел?
Жиган постарался сделать преуморительную улыбку и отвечал:
– Съел бы я теперь, Николай Степанович, тетерьки да телятинки, яичек да говядинки, лапши из поросятинки, немножечко ветчинки, чуть-чуть свининки, с хреночком солонинки. Слюна бьет, как подумаю!
Тюрьма хохотала над прибаутками. Иван обмакнул в баланду ложку и подал жигану.
– На, лижи!
Жиган открыл рот.
– Ишь, раскрыл пасть! Ложку слопаешь! Нет, ты язычком, с осторожностью!
Жиган слизнул прилипший к ложке кусочек капусты.
– Лижи досыта!
Жиган пошел к следующему.
– Стой! – крикнул иван. – Ты что же это, невежа, напился, наелся, а хозяев поблагодарить нет тебя?
Жиган снова поклонился в пояс:
– Покорнейше благодарим за добро да за ласку, за угощенье да за таску, за доброе слово, за привет да за участие. Чтобы хозяину многие лета, да еще столько, да полстолько, да четверть столько. Чтоб хозяюшку парни любили. Деточек Господь прибрал!
– То-то, учи вас, дураков! – улыбнулся иван. – А еще в гимназии учился! Чему вас там, дураков, учат? Невежи!
Следующим был паренек, судя по лицу, придумавший какую-то особенную штуку.
Он молча зачерпнул баланды и подал жигану. Но едва жиган протянул губы, паренек крикнул:
– Цыц! А Богу перед хлебом-солью молиться забыл? Жиган перекрестился.
– Не так! На коленках, как следоваит! Жиган стал на колени и начал говорить. Что он говорил!
Сидевший неподалеку старик-фальшивомонетчик даже не выдержал, плюнул:
– Тьфу, ты! Паскудники! Паренек хохотал во всю глотку.
– Ну, теперича вот, по-порядку, на! Он подал ему половину ложки.
– Будет, что ли?
– Слава Богу, Бог меня напитал, никто меня не видал, а кто видел, не обидел, слава Богу, сыт покуда, съел полпуда, осталось фунтов семь – те завтра съем, – причитал жиган.
Паренек держался за животики:
– Ой, батюшки, уморил, проваливай!
Следующим был добродушнейший рыжий мужик с улыбкой во весь рот.
– Ах ты, елова голова! – приветствовал он жигана. – Хошь, я в тебя баланды этой самой сколько хошь волью? Желаешь?
– Влейте, дяденька!
– Подставляй корыто!
Жиган поднял голову и раскрыл рот. Мужик захватил полную большую ложку баланды, осторожно донес и опрокинул ее в рот жигана.
У того судорогой передернуло горло, он закашлялся, лицо налилось кровью.
– Отдышится! – сказал мужик, улыбаясь во весь рот.
Жиган кое-как прокашлялся, отдышался и подошел к следующему.
Это был фальшивомонетчик, степенный старик, занимающийся в тюрьме ростовщичеством.
– Угостите, дяденька!
– Прочь пошел, паршивец! – с негодованием отвечал старик.
– Только и всего будет?
– Говорят, отходи без греха…
Жиган упер руки в боки.
Вся камера превратилась во внимание, ожидая, что дальше будет.
– Ах ты, асмодей асмодеевич! – начал срамить жиган старика. – На гроб, что ли, копишь, да на саван, да на свечку…
– Уходи, тебе говорят!
– Да на ладан, да на место. Скоро тебе, асмодею асмодеевичу, конец придет, сдохнешь, накопить не успеешь…
– Уходи!
– Сгниешь, старый черт, с голода сдохнешь…
Но в эту минуту жигана схватил за шиворот вернувшийся из кухни с кипятком поддувала асмодея асмодеича.
– Пусти! – кричал жиган.
– Не озорничай!
– Бей его! – словно исступленный, вопил старый ростовщик.
Огромный верзила поддувала изо всей силы хватил жигана по уху.
– Бей! Бей! – кричал старик.
– Так ты вот как?! Вот как?! Жиган поднялся было с пола, но поддувала сгреб его за «волосья», пригнул к земле и накладывал по шее.
– Бей! Бей! – орал остервеневший старик.
Каторга хохотала.
– За-акуска! – тряс головой и заливался смешливый паренек.
А ведь иван сказал правду: этот жиган действительно прошел шесть классов гимназии…
Я часто, бывало, спрашивал: «За что вы так бьете этих несчастных?» – и всегда мне отвечали с улыбкой одно и то же:
– Не извольте, барин, об их беспокоиться. Самый пустой народ. Он на всякое дело способен!
Из них-то и формируются сухарники, нанимающиеся нести работы за тюремных ростовщиков и шулеров, сменщики, меняющиеся с долгосрочными каторжниками именем и участью, воры и, разумеется, голодные убийцы.
Шпанка – это Панургово стадо, это задавленная «масса» каторги, ее бесправный плебс. Это те крестьяне, которые «пришли» за убийство в пьяном виде во время драки на сельском празднике; это те убийцы, которые совершили преступление от голода или по крайнему невежеству; это жертвы семейных неурядиц, злосчастные мужья, не умевшие внушить к себе пылкую любовь со стороны жен, это те, кого задавило обрушившееся несчастье, кто терпеливо несет свой крест, кому не хватило силы, смелости или наглости завоевать себе положение в тюрьме. Это люди, которые, отбыв наказание, снова могли бы превратиться в честных, мирных, трудящихся граждан.
Потому-то и иван, и храп, и игрок, и даже несчастный жиган отзываются о шпанке не иначе, как с величайшим презрением:
– Нешто это арестанты! Так – от сохи взят на время.[28]
Настоящая каторга, ее «головка»: иваны, храпы, игроки и жиганы, – хохочет над шпанкой.
– Да нешто он понимал даже, что делал! Так – несуразный народ.
И совершенно искренне не считает шпанку за людей:
– Какой это человек? Так – сурок какой-то. Свернется и дрыхнет!
