Гловацкий, по его словам, от ужаса не помнил, что делал. Никто не видал, как он вечером привез жену назад. Знали только, что она сбежала. И Гловацкий почему-то захотел скрыть ужасный случай.
– Почему, и сам не знаю, – говорит он.
Он снял труп с дерева, положил в мешок, пронес через сад и бросил в реку. Через несколько дней труп в мешке прибило где-то, ниже по течению, к берегу. Гловацкий на все вопросы твердил:
– Знать не знаю и ведать не ведаю.
По знакам от веревки нарисовали трагедию. И Гловацкий был осужден в бессрочную каторгу за то, что, потихоньку привезя домой жену, он повесил ее и, чтобы скрыть следы преступления, хотел утопить труп в реке.
Пусть он в этом и будет виновен. Не будем верить его рассказу. Ведь они все говорят, что страдают безвинно. Тайну своей смерти унесла с собой покойная Гловацкая. И разрешить, кто прав, правосудие или Гловацкий, – невозможно. Но вот дальнейшие факты, свидетели которых живы.
На Сахалин Гловацкий пришел в 1888 году. Как бессрочный каторжник, Гловацкий был заключен в существовавшую еще тогда страшную Воеводскую тюрьму, о которой сами господа смотрители говорят, что это был «ужас». В течение трех лет Гловацкий получил более 500 розог, все за то, что не успевал окончить заданного урока. Напрасно Гловацкий обращался за льготой к тогдашнему врачу Давыдову. Этот типичный «осахалинившийся» доктор отвечал ему то же, что он отвечал всегда и всем:
– Что же я тебя в комнату посажу, что ли?
За обращение к доктору Гловацкого считали лодырем и отправляли на наиболее тяжкие работы – на вытаску бревен из тайги.
– Три раза за одно бревно пороли: никак вытащить не мог, обессилел! – вспоминает Гловацкий одно особенно памятное ему дерево.
Вообще в этих воспоминаниях Гловацкого, как и вообще в воспоминаниях всех каторжников бывшей Воеводской тюрьмы, ничего не слышно, кроме свиста розог и плетей.
Ведут, бывало, к Фельдману, только молишь Бога, чтобы дети его дома были. Дети – дай им, Господи, всего хорошего, всех благ земных и небесных – не допускали его до порки. Затрясутся, бывало, побледнеют: «Папочка, не делай этого, папочка, не пори!» Ему перед ними станет совестно, ну и махнет рукой. Вся каторга за них Бога молила.
Но и это было небольшим облегчением.
– Что Фельдман! Старшим надзирателем тогда Старцев был.
Бывало, пока до Фельдмана еще доведет, до полусмерти изобьет. Еле на ногах стоишь!
Все тяжелее и тяжелее было жить этому измученному человеку. В 92-м году он и совсем, как говорят на Сахалине, «попал под колесо судьбы».
– Иду как-то задумавшись, вдруг окрик: «Ты чего шапки не снимаешь?» Господин Дмитриев. Задумался и не заметил, что он на крылечке сидит. «Дать ему сто!»
Но Гловацкому дали только 50. После пятидесятой розги он был снят с «кобылы» без чувств и два дня пролежал в околотке. Не успел поправиться – новая порка. Играли в тюрьме в карты рядом с местом Гловацкого. Как вдруг нагрянул тогда заменявший начальника округа Шилкин. Стремщики не успели предупредить, тюрьма была захвачена врасплох. Карты не успели спрятать и бросили как попало на нары.
– Чье место? – спросил начальник, указывая на карты.
– Гловацкого!
– Сто!
– Да я не играл…
– Сто!
И Гловацкому, действительно вовсе не играющему в карты, всыпали сто. На этот раз Гловацкий выдержал всю сотню, но после наказания даже тогдашний сахалинский доктор положил его на три дня в лазарет и дал после этого неделю отдыха.
– Только вышел, иду, еле ноги двигаю, – голос. Господин Шилкин перед очами. Ну, ей-Богу, мне с перепуга показалось, что он из-под земли передо мной вырос. И не заметил, что он в сторонке сидел. «Так ты вот еще как? Ты сопротивничать? Не кланяться еще вздумал? Пятьдесят». Дали. Вижу, душа уж с телом расстается. Смерть подходит неминучая.
Как раз в это время один кабардинец собирал в Воеводской тюрьме партию для побега. Кабардинцу предстояло получить 70 плетей. Он подбирал людей, для которых смерть была бы, как и для него, – ничто. К этой-то партии и примкнул Гловацкий. Бежали четверо кавказцев, Гловацкий и каторжник Бейлин, сыгравший впоследствии страшную роль в жизни Гловацкого.
Бейлин после ухода из тюрьмы отделился от партии и пошел бродяжить один. А пятеро беглецов сколотили плот и поплыли по Татарскому проливу.
– Плывем. Вдруг дымок показался. Смотрим – катер. Заметили нас. Полицмейстер Домбровский вслед катит. Значит, не судьба. Ждем своей участи. Бьет это нас волнами, бросает наш плот. Ветром брезентовый пиджак – тут лежал – подхватило, в воду снесло. Я его шестом хотел достать, – куда тебе, унесло. Подходит катер. «Сдавайтесь!» – Домбровский кричит. Мы – по положению: на колени становимся. Взяли нас на катер. «А зачем человека в воду бросили?» – полицмейстер спрашивает. – «Какого человека?» – «Не отпирайтесь, – говорит, сам видел, как человек в воду полетел. Вот этот вот, русский, его еще шестом отпихивал». – «Да это, мол, пиджак, а не человек». – «Ладно, – говорит, – разберемся. Сам видел». Привозят в тюрьму. Бежало шестеро, а привели пятерых, Бейлина нет. «Где Бейлин?» – спрашивают. Клянемся и божимся, что Бейлин отделился, один пошел. Веры нет – «сам полицмейстер видел, как Гловацкий человека в воду бросил и шестом топил».
Пошло дело об убийстве Гловацким во время побега арестанта Бейлина.
– Два года как тяжкий подследственный в кандалах сижу, пока идет суд да дело. Жду либо виселицы, либо плетей – насмерть запорют. Начальству божусь, клянусь, – смеются: «А вот явится с того света Бейлин, тогда тебя оправдают. Другого способа нет».
Как вдруг в 1894 году «Ярославль» привозит на Сахалин Бейлина. Бейлину удалось добраться до России, там он попался, сказался бродягой непомнящим и пришел теперь в каторгу как бродяга на полтора года.
Бросился Гловацкий к Бейлину.
– Скажись. Ведь меня судят, будто я тебя убил.
Бейлин отказывается.
– Нет. Какой мне расчет полтора года на долгий срок да на плети менять.
Гловацкий обратился к каторге:
– Братцы! Да вступитесь же! Ведь вы знаете, что это Бейлин!
Но Бейлин, у которого были маленькие деньжонки, подкупил иванов. Иваны, эти законодатели, судьи и палачи, объявили:
– Убьем, кто донесет. Старый порядок: бродягу не уличат.
Тогда, видя, что все равно приходится гибнуть, Гловацкий явился сам по начальству.
– Меня обвиняют в убийстве Бейлина, а Бейлин жив, здесь.
Вот он!
Сличили с карточками, допросили арестантов, Бейлин должен был сознаться. Дело об его убийстве прекратили, и Гловацкого за побег приговорили к 11 годам «испытуемости» и 65 плетям.
– Только за шесть дней отлучки! – говорит он, и на глазах навертываются слезы при воспоминании об этих 65 плетях.
Бейлину за побег тоже вышла прибавка срока и плети, и он решил отомстить.
– Десять рублей не пожалею, а Гловацкому не жить!
За десять рублей на Сахалине можно нанять убийц и перерезать целую семью.
За десять рублей иваны нанялись повесить Гловацкого в укромном месте. Но Гловацкому кто-то за двадцать копеек выдал заговор иванов.
– Что было делать? Донести начальству – невозможно. И так и этак – все равно убьют.
Гловацкий запасся ножом и решил быть начеку. Однажды, когда Гловацкий перед вечером шел к «укромному месту», на него кинулась шайка иванов, и один из них, Степка Шибаев, накинул ему на шею петлю. Гловацкий успел, однако, схватить одной рукой веревку, а другой ударил Степку ножом в живот.
Иваны кинулись в сторону.
– Что же вы, подлецы? – кричал им Гловацкий и, наклонившись к корчившемуся в предсмертных муках Шибаеву, спросил: – Ну что, задавили Гловацкого, мерзавец?
В тюрьме убийство. Явилось начальство. Умирающего Степку отнесли в лазарет. Гловацкого арестовали и посадили в особое отделение.
Между тем иваны пришли в себя. Они кинулись в отделение, где сидел обезоруженный Гловацкий, выломали двери и били его до полусмерти. Переломили ему руку, разбили лоб, отбили все внутренности. К счастью или к несчастью, подоспела стража, и Гловацкого еле вырвали полуживого, без сознания, из рук озверевших людей.
Гловацкий остался искалеченный на всю жизнь. Ему даже говорить трудно. Он задыхается.
Следствие на Сахалине вели кто придется, люди вовсе не знакомые с этим делом.[32] Свидетелями допрашивались те же иваны, которые конечно, засыпали Гловацкого:
– Убил по злобе!
И Гловацкий, только защищавший свою жизнь, приговорен к пожизненной «испытуемости», к пожизненному содержанию в кандальной тюрьме и 30 плетям. Плетей не дали. Какие же плети полуумирающему? Доктор признал его неспособным к перенесению телесного наказания. Но за жизнь, сидя в кандальной, Гловацкий должен дрожать день и ночь, каждую минуту: иваны приговорили его к смерти и за Бейлина, и за Степку.
– Вот у нас поистине страдалец! – говорил мне смотритель тюрьмы господин Кнохт.
– Да что же вы-то?
