Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький

В этих маленьких наручниках, подарке вашем, ясен для меня большой, хороший смысл — умной такой улыбкой блестит железо и будто говорит мне и всем:

«Из подлой и глупой цепи, назначенной, чтобы связать честные руки, эти руки делают изящную игрушку. Так это было и будет: люди честные, люди, верующие в свои силы, переделывают и победно переделают все, отягощающее жизнь человеческую, — в красивое, яркое, простое; так это было и будет всегда, ныне и присно и во веки веков».

Привет, товарищи!

Желаю вам бодрости духа!

Г[осподину] редактору газеты «Живое слово».

Милостивый государь!

В 31-м № редактируемого Вами издания помещены две заметки, авторы коих предлагают русскому обществу «подать свой голос за разрешение Горькому вернуться на родину», а газетам «агитировать за всеобщую подписку петиций императору, с просьбой» и т. д.

Милостивый государь! Прежде чем печатать такого рода измышления, Вы должны были осведомиться, как я отнесусь к Вашей затее; Вы тем более должны были сделать это, что незадолго до появления заметок этих трижды обращались ко мне с предложением сотрудничества в газете Вашей.

Затем, в одной заметке сказано про меня: «ему грозила смертная казнь», «заменена изгнанием» — позвольте заявить Вам, что ни о смертной казни, ни о замене ее изгнанием — мне лично ничего неизвестно и что слухи эти я считаю вздорной выдумкой.

И мое отношение к тебе, Леонид, в существе и глубине — не изменилось: все так же, как и раньше, дорог ты мне, так же интересен, и отнюдь не устал я ждать от тебя больших вещей, в талант твой — верю, цену ему знаю и люблю его! Говорю все это не из желания замазать трещину в наших отношениях, что случилось — случилось, а сотрется ли, зарастет ли — не наше дело, — врать друг Другу и искусничать оба мы не станем, уверен.

А почему случилось — сейчас скажу: первое — «Тьма». Обиделся я на тебя за нее, ибо этой вещью ты украл у нищей русской публики милостину, поданную ей судьбою.

Дело происходило в действительности-то не так, как ты рассказал, а — лучше, человечнее и значительнее. Девица оказалась выше человека, который перестал быть революционером и боится сказать об этом себе и людям. Был — праздник, была победа человека над скотом, а ты сыграл в анархизм и заставил скотское, темное торжествовать победу над человеческим. Затем — «Мои записки» — вещь тоже обидная, во-первых, потому, что совпадает с «философией» бездарного Чулкова, во-вторых, потому, что является проповедью пассивного отношения к жизни, — проповедью неожиданной для меня и тебе не свойственной.

Несчастье нашей страны, несомненно, в том, что мы отравлены густой, тяжкой кровью Востока, это она возбуждает у нас позывы к пассивному созерцанию собственной гнусности и бессилия, к болтовне о вечности, пространстве и всяких высших материях, к самоусовершенствованию и прочим длинным пустякам. Кроме этого, мы, как нация, примучены нашей нелепой историей, не способны к продолжительному и устойчивому напряжению, оттого, что устали в разочарованиях, потеряли надежды, не умеем верить и мечемся от фанатизма к нигилизму. Это — в каждом из нас и во всех, с этим бы и надо прежде всего бороться как с таким увечьем, кое искажает душу, препятствует свободному росту и цвету личности, понижает дееспособность. Русь надо любить, надо будить в ней энергию, сознание ее красоты, силы, чувство собственного достоинства, надо прививать ей ощущения радости бытия, — согласен. Ну, а «Мои записки» с этим не согласны. И «Тьма» тоже.

Далее: несомненно, что тебе надо было понюхать, сколь скверно пахнет слава, ну, хорошо, нюхай. А понюхав — отринь, пихни ее ногой в зад, выгони из дома и — найми хорошую горничную, которая просто понимала бы то, что ты — человек, думающий о делах всех людей, всего мира, и нужен тебе покой, уют, и будет тебе горничная полезнее, приятнее славы. А ты — увлекся. Мережковский, эта дрессированная блоха, ныне возводимая в «мыслители», был прав, когда писал о тебе, что ты втискался в «обезьяньи лапы». Конечно, это подсказал ему какой-нибудь умный человек, злорадно подсказал, но — каково мне было читать его статью о тебе, — статью,

написанную тоном старой салопницы, которой позволили говорить откровенно и слушают со вниманием.

Я — могу и ругаться с тобой, потому что люблю литературу а любя — не обидишь, но эти Мережковские твои судьи, NN — твои лакеи и вся эта полоротая шваль, кричавшая о тебе на разные голоса, это обижало меня, и, слушая их разноголосый вой, я знал — с великой болью знал — предадут, затолкают, замордуют. _

Это почти случилось, а ты — этому помог, сам, своей волей.

Русский писатель должен быть личностью священной, в России нечему удивиться, некому поклониться, кроме как писателю, — русский писатель каждый раз, когда его хотят обнять корыстные или грязные руки, должен крикнуть: «Прочь, я сам знаю, кто я есть в моей земле!» «В моей земле», Леонид, так и говори, ибо наш брат прикрывает раны и язвы ее сердцем своим, и наше сердце, распластанное по ней, топчут копыта скотов — ты это знаешь уже. Ты сократил расстояние между тобой и «обозной сволочью» и тем понизил значение литературы — я знаю, не один ты, конечно, а и Куприн и многие-многие. Но — многие, может быть, по твоему примеру: если сам Андреев, то и мы можем.

А потом ты послал телеграмму Ясинскому — ох! Я не сомневаюсь, что ты не читал ни строки его писаний, таких, как «Иринарх Плутархов», «1-е марта» и т. д., и ты, конечно, не знал, кто в русской литературе этот грязный, злой старикашка и чего он заслуживает. Но Леонид Андреев, ласкающий Иеронима Ясинского, — это, брат, картина мрачная. Хоть реви!

Таким образом, как ты видишь, я с Луначарским согласен, обругал он тебя правильно, что хочешь говори: факт остается фактом — в общей пляске над могилами и ты принял некое участие, в общей «путанице» и ты запутался до признания Ясинского человеком, достойным твоего внимания. Все это, право же, не похвально, все — цепь ошибок, — заторопился и понизил себе цену, понизил внимание к тебе.

А по поводу «Знания» мне нечего сказать, с отзывом твоим о К. П. Пятницком согласен: да, он болен, этот кряж загнил изнутри. Ни на