братьев-сестер нет, какая племянница?»
«Ну, я думала, двоюродная какая-нибудь. Слушай, а что теперь учебники? Жалко, унесла ведь. Они дорогие у тебя были».
«Я тебя умоляю, здесь они мне не понадобятся. Надо было этой студентке отдать. Новенькой».
Вернувшись в общежитие, Марта то садилась за стол, то подходила к окну. Ей катастрофически не хватало места, ей хотелось быть в квартире, по которой она могла бы ходить туда-сюда, в которой было бы много стульев, диванов и кресел, чтобы садиться и вскакивать. Стыд за жительницу, будто это она сама, всегда строгая и серьезная на уроках, светила трусами перед учениками. Но и подавленная, тайная радость оттого, что дом ее не пуст, и удивление, что жительница вот так запросто может появляться среди людей и даже быть принятой за племянницу, немного зависти – она сама еще не научилась так просто появляться среди местных людей и быть принятой за человека. Даже Сережа заметил волнение Марты, спросил, что случилось. Она, не ответив, ушла стирать.
Потом Марта перестала задумываться о жительнице, хотя видела ее почти постоянно. Иногда посреди ночи Марта внезапно просыпалась совершенно бодрая. Садилась в постели. Уйти почитать было некуда – кухня общая. Она сидела в темноте, не закрывая глаз, и быстро соскальзывала туда, где в ее старое окно сочился свет луны, вытягивая по стене тень ненужного гвоздя. Где жительница спала на ее с Сережей разложенном диване. В ее позе.
Однажды Марта проснулась так среди ночи. На тот момент отношения с мужем выровнялись, и длинный вечер, предшествующий этой ночи, они провели запершись в своей комнатке и занимаясь любовью. Так и заснули без одежды. Зевнув, осторожно высвободилась из-под Сережиной руки и тут же увидела жительницу на своем диване. Скинув одеяло, жительница растягивалась и сжималась, переворачивалась, извивалась. Как Марта ни старалась не понять, было очевидно, что жительница мастурбирует. Пошло, голо, азартно, в ярком лунном свете из окна. Движения были отвратительны, Марта отворачивалась, но видела все то же. Закрывала глаза, но видела.
Это ночное видение выбило из колеи. Дневное наблюдение за жительницей было, как прежде, приятным, но с этой ночи, как только муж обнимал Марту, она вспоминала о видении самоудовлетворяющейся жительницы, и отвращение пересиливало желание. Снова брак показался нелепым, ненужным сожительством с чужим человеком.
Недовольство окончилось вместе с жизнью в межмирье. И недовольство, и стремление назад. Марта с семьей наконец смогла покинуть казарму-гетто, они с мужем поселились в милой двухкомнатной квартирке. Пошли на языковые курсы, где Марта оказалась в роли прима-балерины, потому что и без курсов все могла. Приобрели множество друзей, пили-гуляли с ними, а потом, после окончания курсов, старательно избегали их – Марте, благодаря знанию немецкого и английского почти сразу устроившейся на работу, не хотелось иметь ничего общего с маленькой плаксивой диаспорой и ее разговорами о пособии по безработице, а Сергею, тоже быстро устроившемуся благодаря готовности к самому тяжелому труду, было все равно.
Шесть лет спустя Марта с мужем жили почти так же, как до эмиграции: мирно, не мешая друг другу, наслаждаясь друг другом, но только в гораздо лучших условиях. Уже не в той, первой двухкомнатной, а в трехкомнатной квартире с огромной зеленой террасой, в неплохом районе Дюссельдорфа. Единственное, что нарушало благоденствие, – родители с их вечными проблемами: до сих пор не могли самостоятельно заполнить формуляр или сходить к врачу. Приходила к ним, сцепив зубы, чтобы не отпускать замечаний по поводу «отличной» мебели из секонд-хэнда или «восхитительной» посуды, в оптовых количествах накупленной на блошиных рынках. Старательно смеялась плоским отцовским шуткам. Квартира в Саратове так и стояла закрытой – было жаль тратить отпуск на поездки туда, если можно поехать в Барселону, Рим, Марсель. Может и не закрытой, если Наталья Семеновна догадалась ее сдавать – Марта мысленно дала соседке на это моральное право и не имела бы претензий. Годы не созванивались, только деньги на квартплату переводили.
Но сколько можно – квартиру следовало продать теперь, пока цены на недвижимость в России выгодные. И не только из-за цен, была еще одна причина.
Это была песня родителей, а не самой Марты: уже за тридцать, пора ребеночка, уже за тридцать, пора ребеночка… Им хотелось внуков – и родителям, и даже свекрам, которые раз в вечность общались с Сергеем по скайпу. Внутри себя Марта понимала, что ей живется хорошо и не хочется ничего менять, но в какой-то момент поддалась, согласилась – да, пора ребенка. Муж сразу одобрил идею. Однако, прежде чем заводить ребенка, нужно было купить дом, чтобы был дворик: сначала – выставить коляску, а позже – выпустить побегать. А чтобы купить, в кредит, как все, домик, нужны были деньги на первый взнос, и здесь выручка за старую никому не нужную квартиру оказалась бы очень кстати.
Как раз накопились к ноябрю сверхурочные, она взяла все сразу и сама (Сергей только путался бы под ногами) полетела в Саратов.
* * *
Рейс неудобный, с пересадкой в Москве. В Москве, в зале ожидания, Марта поняла, что у нее поднимается температура, и почему-то почувствовала бессильную злобу к врачу, который три года назад заверил ее, что новых проблем с почкой не будет. Как только вспомнила о почке, резко потянуло правый бок. Руки леденели, глаза горячо болели. Надо было что-то делать, но она ничего не могла придумать, беспомощно выглядывала аптечный киоск. Следующий полет был мукой. Стюардессы наклонялись к ней заботливо, приносили чай. Турбулентность пальцев, чай не помогал.
Марту никто не встречал, она согласилась на услуги навязчивого таксиста в аэропорту, понимая, что страшно переплачивает, но бессильная придумать что-то другое. В такси расплакалась, не стесняясь, испытывая от слез давно забытое облегчение, как в вычеркнутые из памяти дни в общежитии, когда слезы были единственной ее радостью.
Повезло, лифт работал. Марта остановилась возле двери – выцветшей, грязной, но той же. Ключи с трудом проворачивались в замках. Дверь открылась, хлопья пыли взлетели в коридоре. Марте захотелось потосковать по оборвавшемуся здесь счастью, почему-то вдруг показавшемуся более глубоким, чем счастье настоящего времени, но она была слишком больна. Потолок убегал от взгляда. Она поискала следы визитов соседки – ничего не могла понять, не то состояние. В старых рассохшихся рамах гудел ноябрьский ветер. Слез в глазах больше не было, веки горели, хотелось воды, простой теплой воды. Или холодной, любой. Губы жгло.
Марта долго лежала на диване. Наконец вспомнила, где раньше хранила лекарства, ящичек в ванной, но там ничего не было, нашла только градусник в картонной трубочке – ртутный, электронных тогда не знали. Сунула под мышку. Долго ждала. Когда вынула – ругалась, ничего не могла понять, почему
