Через пару недель я разжился червонцем, купил "Апшерон" и залил его вместо чая. Случился банкет; все очень быстро пришли в спутанное состояние души и сожрали это коллекционное, как хвастался отчим, дело за пять минут не поперхнувшись и ни о чем не догадавшись.
Миф
Случилось мне несчастье посмотреть по ТВ, как Зюганов со всеми его бородавками - а они, насколько я знаю, суть расплата за кармические прегрешения - так вот, это бородавчатое приняло в пионеры кучу деток. И я подумал, что ничего в этом нет плохого, потому что воздействие идеологии на неокрепшие мозги сильно преувеличено.
В 3-м или 4-м классе я выучил стих из учебника литературы. Это был стих братского африканского поэта. Очень длинный. Стих был такой, что учительница даже не дала мне его дочитать до конца. Я плохо помню содержание, но основная идея была в том, что какой-то мальчик из джунглей прибежал в повстанческий отряд и доложил, что удрал из дома, "в ночь, когда пришли враги", потому что "отец сказал ему: беги! - опять-таки в ночь, когда пришли враги", и "мой отец - республиканец", и все такое прочее, хотя я ни хрена, естественно, не понимал, кто такой республиканец, и что за враги пришли. Это теперь мне понятно, какого сорта был у него папаша, к каким-таким друзьям-людоедам из соседнего племени прибежал мальчик; есть и подозрения насчет предмета разногласий, повлекших за собой приход "врагов", таких же каннибалов. Но тогда я ощущал душевный подъем, так как были затронуты некие романтические архетипы: "ночь", "героизм", "сбежал", "обманул врагов", "хороший папа".
Представление ко Дню Победы
Эта замечательная история произошла, когда я учился в 5 классе. Намечалось родительское собрание. И нашим многомудрым учителям пришла в голову больная мысль показать родителям какую-нибудь развлекательную сценку. Силами, разумеется, не своими, а нашими. Несуразность затеи была хотя бы в том, что эта сценка задумывалась как единственная, и само собрание было обычным, никак не связанным с каким-то событием.
Выступать поручили мне и другу Коле. А мы незадолго до того прочитали с ним детскую повесть, по-моему - Голявкина, про войну. Там двое мальчиков поставили патриотический спектакль Один играл Гитлера, а второй - немецкого генерала. Они общались на мотив "Все хорошо, прекрасная маркиза". Генерал, стало быть, докладывал Гитлеру, что все хорошо, но потом выяснялось, что все не так уж и замечательно.
Мы где-то раздобыли телефонные трубки с болтавшимися шнурами, я подрисовал себе акварельные гитлеровские усики, и мы выступили. Я не знаю, насколько это понравилось родителям, но учительнице понравилось чрезвычайно. Настолько, что она, когда до нее дошла очередная разнарядка, решила включить эту сценку в программу крупного пионерского слета. На тему "Любви, комсомола, весны", или еще какой-то хрени. И мы подготовились. Мамы сшили нам эсэсовские повязки, со свастикой. Красивые, красные с черным, совсем настоящие. Я вторично нарисовал себе усики. И мы пристроились в нашем актовом зале, ряду так в четвертом, ожидая, когда нас пригласят на сцену. Вокруг - море галстуков, знамена, барабаны, ленин совсем молодой, завучи, вожатые, гости из горкома-райкома. А мы сидим среди этого великолепия при свастиках, и я себе челку зачесываю накосо, у меня тогда еще была челка. Но про нас забыли. И мы так и просидели весь слет, с повязками и усами. Может быть, у друга Коли была даже какая-то фуражка, но сейчас не вспомню, ручаться не могу. Только однажды какой-то хмырь из ребят постарше ткнул в меня пальцем и заорал: гляди, Гитлер! Больше никто не ткнул.
Яростный стройотряд
Увидел человека в стройотрядовской куртке. И сразу созрел написать о явлении, которое занимает свое скромное место среди других лагерно-тюремных историй, коим оно, конечно, не чета, а просто дальний родственник. Я давно хотел рассказать про колхозную жизнь 1-го Ленинградского медицинского института, но чувствовал, что не справлюсь с солженицынским жанром. Так что художественного рассказа не будет, а будет краткое описание.
Сколько я ни рассказывал про этот лагерь, никто мне не верил. Все думали, что я преувеличиваю. Ну, пускай думают дальше. Итак, представим себе хрестоматийно-экскурсионный Павловск. В нескольких километрах от дворцов и тенистых аллей мы видим унылые морковные поля и маленький островок, на поверку оказывающийся скоплением одноэтажных бараков с нарами и прочими прелестями. Вокруг островка - колючая проволока. Начальники на этом островке - студенты старших курсов. Я много раз слышал, что в годы войны свои родные полицаи оказывались гораздо страшнее иноземцев, им даже немцы удивлялись. Здесь - то же самое. Эти люди, в бушлатах с эмблемами, по фамилии Сахар и Дровосеков (может быть, прочтут) - без пяти минут доктора. За брошенное им обидное слово - наряд. Десять нарядов - пошел вон из института. Выпил кружку пива в Павловске (если еще отпустят туда в "увольнение") - пошел вон из института. Написал на конверте обратный адрес "Концлагерь "Глинки-80" (это селение такое, Глинки) - пошел вон из института. "Пошел вон из института" в 1980-81-82 и так далее году означало немедленное поступление в другую структуру с вероятной командировкой на юг.
Тех из нас, кто не выполнял "норму" (метров двести морковки), зачисляли в Золотую Роту, которую кормили в последнюю очередь, поднимали раньше других, а к ночи выстраивали на плацу на ночь и заставляли распевать самодельный гимн "золоторотников" про то, какие они плохие, но обязательно исправятся на радость советской власти. "Не кочегары мы, не плотники, да! А мы сачки-золоторотники, да! " Когда же в лагере вспыхнул гепатит, доктора-начальники вместо того, чтобы закрыть эту морилку, как полагалось, замяли дело. В город, понятно, не отпускали, и мы с тоской смотрели на огни далекого Купчина: 30 километров могли с тем же успехом быть 300-ми. И все это - под завывание Пугачевой "Я вам спою еще на бис", на утренней поверке. Нас будили этой песней, и я до сих пор вздрагиваю, когда ее слышу.
В общем, никакой комсомольской романтической псевдовольницы с идиотскими гитарными песнями и зовущими далями у нас не было. Вольница наступила через месяц с гаком - сущий дембель. У нас с друзьями уже была припасена бутылка водки, но мы по-прежнему боялись ее пить. Нас уже всех распустили, а мы все боялись. Наконец, один наш товарищ отправился в деревенский сортир, прихватив с собой бутылку. Мы напряженно ждали. Его долго не было. И вот он вышел, одобрительно мыча и вытирая губы. Он делал приглашающие жесты, предлагая нам войти в сортир. И мы вошли. Бутылка стояла там. Возле дырки, на бумажке, лежали вафли. Он нам их оставил, друзьям. И колхоз закончился.
Толкование сновидений
И приснился мне сон.
В этом сне я был дружинником, и мне выдавали пистолет. У входа в контору меня ждали родные и близкие, а я все не выходил.
Наконец, пришла моя мама, чтобы разузнать, где и почему я пропал. Она пришла в оружейную комнату, и я продемонстрировал ей восьмизарядный револьвер, и даже пострелял чуть-чуть.
Она совершенно рассвирепела и процедила мне на ухо, что сейчас задушит.
О, я могу вообразить толкование, которое дали бы этому сну господа фрейдисты.
Но сон-то был послан не снизу, а свыше. Меня в очередной раз призывали к покаянию. И вот я каюсь, в очередной раз.
В 1982-83 гг. я действительно был дружинником. Мне сказали, что если я им буду, то меня не отправят в колхоз, о котором я уже рассказывал (надули, конечно, как оказалось впоследствии). И я нацепил повязку и пошел геройствовать.
Как ни странно, дружина при Первом Ленинградском медицинском институте тоже, как и колхозное дело, отличалась легендарной свирепостью и прослыла самой жуткой на Петроградской стороне.
Это были настоящие охотники. Мы, не понимая, чем занимаемся, гребли всех - любого, стоило ему качнуться. Мы брали людей от пивных ларьков, прямо из очереди. Мы выслеживали предполагаемую шпану по чердакам.
Однажды, гуляя под руку с приглянувшейся мне девицей, я решил продемонстрировать ей свой профессионализм как старшего наряда. Метрах в двухстах от нас сидел на лавочке мужик в длинном черном пальто, абсолютно безобидный, ничем не выделявшийся - разве что одиночеством. Перед ним ворковали голуби и голубки. Но у меня открылось ястребиное зрение, я пересек проспект Щорса, подошел к нему и вынул у него из-за пазухи только-только початую бутылку портвейна. И вылил ее всю, у него на глазах. Он молчал и жалобно улыбался.
А потом как-то раз наши задержали одного достаточно буйного человека, который и выпил-то средненько, передвигался сам, но оказался, на свою беду, большим скандалистом. Его скрутили и доставили в обезьянник. Я в этом не участвовал, но не один ли черт? Через пять минут приехала милицейская машина, и из нее вышли двое: сержант и некто в штатском - тоже, конечно, мент, но радевший за дело и работавший за идею, даже в выходные. Они зашли в обезьянник и без слов, без всякого повода, начали гасить этого мужика. Они мордовали его так, что он летал. И мужик совершил самую непоправимую глупость в своей жизни: он дал сдачи и оборвал сержанту форменный галстук. Тогда они положили его на скамью, вытянули руку и сломали ее об край этой скамьи. Потом, забрасывая в кузов головой вперед, нарочно промахнулись и ударили его лбом о борт. Потом сказали, что посадят на 7 лет за сопротивление милиции, и увезли.
