— Смотри, три копейки! — сказал Саша и, разжав кулак, показал Елизавете деньги.
Она взглянула и испуганно вытаращила глаза.
— Ишь ты! Тут пятнадцать рублей, а он — копейки! Отдай маме; еще потеряешь! — прибавила она тревожно.
Наталья Александровна засмеялась.
— Оставь! Это ему папа подарил. У нас, Елизавета, — дружески сказала она, присаживаясь на табуретку, — теперь много, много денег!
— Да ну? И мне отдадите?
— Все отдам! Хоть сейчас.
— А уж как мне нужно-то! — радостно воскликнула Елизавета и суетливо начала ставить самовар.
— Что же, али картины продал?
— Заказ получил, большой заказ, — ответила Наталья Александровна и заговорила, лаская Сашу, — теперь мы, Елизавета, на другую квартиру переедем. Мебель купим, посуду, все, все…
— Много, получил барин-то?
— Много! Больше тысячи…
Елизавета бросила горящую растопку в самовар и от изумления выпрямилась с трубою в руке.
— Больше тысячи! — повторила она.
— Много больше…
А пламя и дым вырывались из трубы самовара.
— Смотри, смотри! — закричал Саша. Елизавета наставила трубу и повторила.
— Много больше…
— Много! Ну, а теперь беги за булками и молоком, а я Сашу помою.
Елизавета тотчас накинула платок, взяла золотую монету от барыни и стрелою вылетела из дверей.
Первым узнал о богатстве ее господ дворник, а за ним — в булочной, потом в молочной, по дороге Елизавета забежала в мелочную лавочку сообщить новость, но толстый лавочник с усмешкою сказал:
— Поди, рублев пятьдесят получил!
— Пятьдесят! Говорю, больше тысячи! Во какая, куча! — возмутилась Елизавета.
— И долг отдадут?
— Уж это беспременно…
Наталья Александровна вымыла Сашу, напилась с ним чая, потом приказала Елизавете одеть Сашу и прошла в спальную.
Федор Иванович раскинувшись на постели громко храпел. Она осторожно достала узел с деньгами, вынула из него триста рублей и, снова завязав его, уложила на самое дно ящика в комоде, под белье.
Потом заперла ящик, спрятала ключ и, выйдя в кухню, весело сказала Елизавете.
— Ну, мы едем! Барина не буди. Проснется, подай ему чай и скажи, что мы к двенадцати будем!
— Хорошо, хорошо! Идите с Богом! — добродушно ответила Елизавета.
Наталья Александровна вышла. Прежде, в своей коротенькой драповой кофточке, в шапке под мерлушку, в рваных башмаках и без галош в это холодное зимнее время она чувствовала себя бедной и несчастной. Особенно, когда надо было идти мимо мелочной или мясной лавок, где они были должны. Лавочники стояли у дверей и кланялись ей, едва кивая, а она смущенно торопилась скорее пройти мимо.
Теперь же, когда она знала, что у нее в кармане триста рублей и дома еще много денег, живая радость и гордая независимость наполняли ее сердце и отражались и на ее манерах, и на походке настолько, что встречавшиеся ей простые люди почтительно давали ей дорогу.
Она не могла отказать себе в удовольствии зайти в лавки, чтобы расплатиться с мелкими долгами.
В мелочной приказчик снял картуз и почтительно ей поклонился. Она слегка наклонила голову и спросила:
— Сколько мы вам должны?
Приказчик бросил весы, на которых отвешивал в горшочке соленые грузди, и торопливо метнулся к конторке.
— Сию минуту, сударыня! — и вынув засаленную книжку защелкал костяшками счет.
Собравшаяся в лавке беднота с любопытством и почтением смотрела на Наталью Семеновну1, а она стояла, словно не замечая общего внимания.
Когда она расплатилась, лавочник почтительно проводил ее до двери и сам распахнул ее перед нею.
И то же произошло в мясной, в молочной, в булочной. Потом она села с Сашей на извозчика и проехала к приставу, где заплатила долг по исполнительному листу…
Виталин встал. Едва он проснулся, как тотчас вспомнил о своем выигрыше, и радость волною хлынула в его душу. Жены нет. Значит, она уехала к приставу. Он быстро оделся и прошел в кухню. Елизавета засуетилась.
— Сейчас, барин, чаю подам! Пожалуйте к столу!
— Где Наташа?
— Уехала с Сашенькой! Сказала, вернется вскорости, — ответила Елизавета, хлопоча у самовара.
Виталин улыбнулся, прошел в комнату, сел к сосновому столу, покрытому грязной скатертью, и с улыбкою огляделся.
Вот все их убогое хозяйство!
В углу большой комнаты стоял дешевый шкафик, в котором хранилась вся их посуда, у стены стоял продавленный диван, а над ним висело тусклое зеркало в овальной раме; в углу — мольберт с начатой копией с Репинского Николая Чудотворца, которую он делал с олеографии по заказу за тридцать рублей; на двух табуретах — краски и кисти; дальше — поломанный ломберный стол, просиженное кресло, три венских стула и еще две табуретки.
Только развешенные по стенам этюды несколько скрашивали эту убогую обстановку.
Так жить! Все надежды были на эту копию за тридцать рублей. И Виталину на миг стало жутко, а потом радость снова охватила его горячей волною.
Конец этому кошмару! Теперь и они заживут, как люди…
Елизавета подала чай, и он, прихлебывая из стакана, мысленно переживал свою удачу и воспроизводил детали игры. Ему вспомнился красный с рыжими усами господин, который небрежно кинул на стол триста рублей, а потом, проиграв их, даже чертыхнулся; мелькнуло в памяти побледневшее лицо с искривленной улыбкой какого-то игрока, который сказал ему: «последний из сотни», бросил рубль, проиграл его и тяжело встал из за стола; место его тотчас занял другой, потом третий.
Да, это ощущения!.. А все — этот маклер.
Виталин напряг память, чтобы вспомнить его лицо и не мог. Он вспоминал белые, мелкие, как у щуки, зубы или глаза, или профиль какой то звериный, острый, — но все лицо, вся фигура не давались памяти.
Елизавета подала ему второй стакан.
Когда он его допивал, в кухне послышались голоса, и в комнату вбежал Саша, а за ним Наталья Семеновна, оба веселые, радостные.
— Все сделала! — садясь против мужа в кофточке и шапке, заговорила Наталья Семеновна: — в мелочной отдала, в мясной, приставу. Теперь только за квартиру да Лизавете!
А Саша оперся на колена отца и, теребя его, говорил:
— На извозчике ездили! А мама мне шубу купит! Слышишь!..
Виталин смотрел на дорогие ему лица, теперь оживленные радостью, и все существо его наполнялось безмятежным счастьем.
Как-то не верилось даже.
Обыкновенно он просыпался с мыслью о деньгах, раздраженный, усталый и тотчас или торопился доставать их или садился за мольберт исполнять обычную, ненавистную работу. В такую пору его раздражали и звонкий смех Саши, и всякое движение жены.
А теперь? И при мысли о долгом и прочном спокойствии он радостно засмеялся.
— Знаешь что, Федя? — сказала весело Наталья Семеновна, — мы возьмем Сашу и поедем за покупками, а? А потом куда-нибудь пообедать? Хорошо?
Он кивнул ей и встал, подняв на руки Сашу.
— Кутить, значит? Идет! И они поехали.
Тратить деньги, не боясь передержать лишний целковый! Покупать нужные и ненужные вещи! Ходить из магазина в магазин, выбирать, торговаться, шутить и встречать всюду заискивающую внимательность приказчиков — это все новые своеобразные наслаждения, не испытанные ими доселе, — и они оба радовались, как дети.
В своих покупках они не забыли даже Лизаветы; пообедали в ресторане и вернулись домой счастливые и радостные.
У всех были обновки. Саша был наряжен, как кукла; сам Виталин оделся во все новое до сорочки.
Ярко горела лампа, весело трещали дрова в печке, приветливо шумел самовар, и Наталья Семеновна, пересматривая с Лизаветой покупки, при ее возгласах удивления, радостно взглядывала на мужа, и он чувствовал ее горячую любовь и благодарность.
Поздно вечером он поднялся.
Она вопросительно взглянула на него.
— Поеду опять! — сказал он, — дай денег!
— Ты сколько возьмешь? — спросила она с неясной тревогой.
— Пятьсот рублей! — ответил он и убежденно прибавил: — сегодня еще больше привезу.
Лицо ее осветилось, глаза вспыхнули.
— Сейчас! — и она пошла к комоду.
Федор Павлович был удивлен и обрадован. В клубе, который он посещал всего второй раз, казалось все его узнали. Стоящие у вешалки наперерыв бросились помочь ему снять пальто, сидящий за кассою почтительно ему поклонился, и едва он вошел в зал, как несколько человек пошли ему навстречу, радостно улыбаясь и протягивая ему руки, словно долгожданному приятелю.
Какой-то армянин с бегающими глазками ухватил его руку и, дружески потрясая ее, воскликнул:
— Вот рад! Вот рад!
Огромный мужчина фамильярно взял его под руку и озабоченно спросил:
— Ну, как доехали? Благополучно? То-то! — И прибавил: — я, знаете, боялся, что вас куда-нибудь утащут. Хотел даже проведать вас…
