Теперь был ясный вечер, и нападавший за ночь мягкий, чистый и пухлый снег лежал по краям дороги ровным белым полотенцем, а посредине весь был взрыхлен комочками, легко разлетаясь под ногами лошадей, рыжел и таял. Извозчичьи санки быстро и легко скользили и, забегая на бок, оставляли широкие и такие гладкие, что приятно было смотреть, накаты. Было светло и тихо, а потому спокойно и хорошо. На белом снегу все казалось удивительно отчетливым и чистым, красивым, как дорогая игрушка. По противоположной панели прошел студент, маленький и белокурый мальчик; он на кого-то весело смотрел и весело улыбался. И хотя Саша не видела кому и чему он улыбается, но все-таки ей стало так же весело и легко. И когда она смотрела на него, в душе у нее явилось, наконец, определенное, необходимое, чтобы не впасть в отчаяние и злобу, глубокое и доверчивое чувство: она вспомнила «знакомого» студента и радостно подумала, что он ей все устроит. И тотчас же ей начало казаться, что все уже, самое главное, по крайней мере, сделано, и она уже как бы отделилась от этого дома. Порвалась какая-то тяжелая и дурная связь, и оттого «дом» стал как будто еще темнее и пустее, а она сама— светлее и легче, точно вся душа ее наполнилась этим разлитым по снегу, по улицам, по крышам, по белому небу и людям радостным и чистым дневным светом.
Когда пришел вечер, ей надо было сделать над собой большое тяжелое усилие, чтобы хотя с отвращением и тоскливым недоумением делать то же, что и всегда.
Тот самый студент, красавец и силач, о котором она думала, пришел в этот же вечер, веселый и выпивший. Он еще издали увидал и узнал Сашу, и так как она очень понравилась ему в прошлый раз, сейчас же подошел, спокойно и весело. Но тут-то Саша почему-то и заробела его; это было потому, что она хотела просить его, как человека, и увидала в нем человека в первый раз с тех пор, как была в этом доме, и «человек» казался ей высшим и страшным существом, каким-то судьей души. Весь вечер она была такой тихой и смущенной, что он даже удивился и стал, шутя и смеясь, звать ее.
И только в своей комнате Саша, уже раздеваясь, точно кто-то толкнул ее, сразу сказала ему, что хочет уйти отсюда.
Студент сначала удивился, рассмеялся и, видимо, не поверил, но когда Саша растерялась и потихоньку заплакала бессильно обиженным плачем, он сконфузился и вспомнил, что, по его убеждениям, ему не удивляться, а верить и радоваться надо. Тогда он смутился, как мальчик, и хорошим, даже как-то чересчур задушевным голосом, больше думая, чем чувствуя, что это хорошо, сказал:
— Ну, что ж… и молодца… Молодец Сашка!.. Это мы все живо устроим!..
И опять удивился и смутился, потому что хотя и имел в этом твердые убеждения, но пришел к Саше совсем не за тем, и оттого сбился, запутался, почувствовал что-то пустое и недоумелое.
— Так, так…— пробормотал он, густо краснея, чувствуя себя глупым и неловким и изо всех сил глядя в сторону от голой Саши, ложившейся на постель. Потом решительно встал и сказал хрипло и отрывисто:
— Так я того… устрою…— и подошел к Саше.
Саша смотрела на него наивно доверчиво, просительно, но все-таки лежала в привычной, бесстыдно ожидающей позе. Студенту стало неловко, скверно, но жгучее желание туманило его голову и, весь краснея и холодея от презрения к себе, он разделся и лег.
— «Ну… что ж… не переродилась же она… сразу…» — старался он успокоить себя, обнимая ее.
Но в самой глубине его сознания осталось какое-то тяжелое, неудовлетворенное и обидное чувство…
С этого момента жизнь Саши, выбитая из той глубокой и прямой колеи, по которой шла без всякого усилия с ее стороны, точно покрылась каким-то хаотическим туманом, среди которого, как ей казалось, бессильно и бестолково вертелась она сама, как щепка в водовороте.
Студент, которого она просила о помощи, оказался таким хорошим человеком, что ему недостаточно было только подумать или высказать что-нибудь хорошее, а искренно хотелось и сделать. У него было обширное и хорошее знакомство, а потому ему очень скоро удалось устроить Сашу в приют для «раскаявшихся».
Саша узнала об этом прежде всего из его же письма, которое принес ей посыльный в красной шапке. Но письмо сначала прочитала «тетенька». Рано утром она ворвалась в комнату Саши и пронзительным злым голосом стала кричать и браниться. Ей не было никакого убытка, и на место Саши было очень легко достать десять таких же молодых и хорошеньких женщин, но «тетеньке» казалось, что ей нанесли личную обиду и что Саша неблагодарная тварь.
Она швырнула Саше в лицо скомканным письмом и стала стремительно хватать все вещи Саши, будто боясь, чтобы она не унесла чего с собою.
— Чего хватаетесь?.. Не кричите…— пробормотала Саша, вся красная и растерянная.
В коридоре уже столпились девушки и смеялись над ней, сами не зная почему. И Саше невольно стало казаться, что и вправду это очень стыдно то, что она задумала. Одну минуту она даже хотела отказаться от всего, но вдруг нахмурилась, съежилась и озлобилась.
— Не унесу… не бойтесь… ваше вам и останется…— только пробормотала она.
— Ладно, ладно!— злобно кричала «тетенька».— Ладно!.. Знаем мы вас!..
Девицы хихикали.
— У, дура!— кричала полная и красная «тетенька».— Подумаешь, тоже… в честные захотела!.. Да ты видала ли когда, честные-то какие бывают?.. Ах, ты!..
Красное бархатное платье, которое Саша только раз и надевала и которого она так давно страстно желала, скомканное полетело в общий узел. У Саши навернулись слезы жалости и обиды.
— Да что вы, в самом деле! — дрожащими губами проговорила она, делая невольное движение в защиту своих платьев.
Но «тетенька» быстро, точно этого и ждала, загородила ей дорогу, ударила по руке, и когда Саша охнула от испуга и боли, пришла в восторг злости, ударила Сашу еще два раза по щеке и потянула за волосы.
— Вот тебе!— закричала она уже в решительном исступлении, так что крик ее был слышен на подъезде и пришел швейцар, рябой и равнодушно злой человек.
— Ишь ты… представление!— сказал он.
Саша вспыхнула вся, хотела что-то сказать, но вдруг отвернулась к стене и бессильно заплакала.
— Скоты вы все неблагодарные!— вдруг сладострастно разнеживаясь от побоев и слез, плаксиво прокричала «тетенька», потом вспомнила Любку, из-за которой у нее были большие неприятности с полицией, и опять осатанела:
— Маешься с вами, одеваешь, обуваешь, а вы… Ну, узнаешь ты у меня, как собаки живут!— стиснула она зубы, так что в глазах у нее все завертелось.
— Я… т… тебя пррокл…
Саша замерла, побледнела и так и села на пол, прикрываясь руками.
—Те… тетенька…— успела проговорить она.
Толстое жирное колено тетеньки ударило ее в лицо, так что она стукнулась затылком о подоконник, и на голову ее и спину градом посыпались удары, от которых тупо и больно вздрагивало сердце. Саша только закрывала лицо и стонала.
— Вот…— запыхавшись и шатаясь, остановилась «тетенька».
Глаза у нее стали совсем круглые и дикие, так что даже странно и страшно было видеть ее лицо на человеческом теле. Она еще долго и скверно ругалась и смотрела на Сашу так, как будто ей было жаль так скоро уйти и перестать бить.
— Смотри, придешь опять, я тебе это высчитаю!— наконец прокричала она и ушла, громко ругаясь и дыша тяжело и возбужденно.
Саша, оглушенная и избитая, встала, машинально поправила волосы и задвигалась по своей комнате, испуганно оглядываясь. Дверь она потихоньку затворила и уже тогда села на кровать и стала плакать, закрывшись руками. Но плакала она не столько от боли и от обиды, сколько от того, что перед ней вдруг открылась какая-то неопределенная страшная пустота, и ей стало так страшно, что она едва не побежала просить кого-то, чтобы ее не трогали и оставили тут навсегда, как была.
Потом потянулся долгий и томительный вечер.
В зале, по обыкновению, весело и громко играла музыка, и Саша знала, что там сейчас светло и людно. Ей по привычке хотелось туда, но она не смела выйти и сидела одна в пустой и полутемной комнате, прислушиваясь к глухо доносившейся сквозь запертые двери музыке и говору и смеху проходивших по коридору девушек с их выпившими гостями.
Саша целый день ничего не ела и ей было нехорошо. Потом она помнила только, что в комнате от свечи ходили большие молчаливые тени, было холодно и как-то глухо; а в черный четырехугольник окна опять стучал невидимый дождь. Вечер ей казался не то что длинным, а каким-то неподвижным, точно времени вовсе не было.
И никаких мыслей и чувств не было в ней, кроме чувства бесконечного, удручающего все существо одиночества.
На другой день ей пришлось побывать в участке, где тоже было страшно и тоскливо. Большие белые окна смотрели как мертвые, столы были черные, люди грубые и любопытно злые. И Саше казалось, что эти уже имеют право сделать над ней все, что угодно.
