По узкой лестнице, открывавшейся за лифтовой шахтой, мы прошли переходом, соединявшим корпуса, и вошли в маленькую комнатку, приспособленную под распевки. Крышка пианино была откинута. Подойдя, я опустила осторожно, словно меняла декорации. Улыбаясь, отец Глеб расшнуровывал поручи. Подворачивая длинные рукава рясы, он смотрел весело - по-домашнему. Чужие грехи прошли сквозь его тело, не отложившись. "А где же?.. Я не заметил на службе", - он справлялся о муже, предполагая, что мы - вместе. "Я одна", - спокойным и твердым голосом я заговорила о том, что пришла исповедаться, просила принять исповедь - по всем правилам. Его взгляд потускнел. "Ну, что ж, если ты решила, я..." - он отворачивал закатанные рукава, словно рубаха, лезшая из-под подвернутых раструбов, была немыслимым и нетерпимым нарушением. "Да, я решила сама - вы обязаны". - "Я обязан", - он подтвердил упавшим голосом. Готовясь выслушать, отец Глеб шнуровал заново. Растопленный домашний взгляд твердел на глазах. То опуская взор, то берясь за наперсный крест, он собирался, как будто готовился петь. "Се, Аз возгнещу в тебе огнь, и пожжет в тебе всяко древо зеленое и всяко древо сухое", - чужие слова поднялись во мне, пришли из недавнего прошлого. Перекрестившись, я поднялась. Отец Глеб встал рядом и, не возвышая голоса, звучавшего скверно, начал с молитвы, как подобает: "Се, чадо, Христос, невидимо стоит..."
Я слушала внимательно, косясь на зашнурованные наглухо поручи. Совершив молитву, он поднял глаза и царапнул мое лицо - косящим. На лице, ставшем собранным и точным, выступило вдохновение. Темное тяжелое пламя, лежавшее под спудом, занималось в его зрачках, когда, склоняя голову, он готовился слушать грехи, которые знал начерно - по-вчерашнему. Неожиданно коротко и деловито, положившись на черновое знание, он перечислил то, в чем ожидал покаяния. Рассеянное зерно, расклеванное голубями, прорастало в моем сердце, но, покоряясь правилу, я начала с Мити. С покаянной страстью я заговорила о ненависти, соединяющей намертво, о том, что нет в моем сердце любви, способной соединить. То кивая, то кося глазом, он всматривался в меня, словно видел другую, о которой прежде не имел понятия. Рассказав, я остановилась. Губы, знавшие другую правду, морщились, складываясь виновато. Теперь, рассказав по его - заданному - правилу, я готовилась рассказать о другом. Отец Глеб взялся за епитрахиль. "Это все?" - он спросил устало. Его взгляд угасал, словно мои грехи, прошедшие сквозь него, на этот раз тяготили. Дернув верхней губой, я заговорила о том, что согрешила против Духа - в честнЛм крещении не сумела родиться заново, не избавилась от чужой памяти, не нашла оставления грехов. Цепляя подол платья, я говорила о том, что чувствую себя виновной глубже и сильнее, чем дозволяет моя собственная, изъязвленная память. Другой первородный грех живет в моем сердце, омытом потоками чужой отворенной крови. Этот грех терзает страшнее других, превращает в пустую тряпичную куклу, срывающуюся с чужих крюков. "Я не понимаю, ты хочешь сказать... тряпичную, пустую, с крюков?... ты... делала аборты?" - Он смотрел растерянно. "Что?" замерев, я повторила, не веря ушам. "Что?" - он спросил еще раз, глуховатым и скверным эхом. Что-то прервалось во мне, как будто голос, спросивший о детской смерти, перекрыл мое горло, и оно замкнулось со стоном. "Нет, нет", - я мотала головой, отступая. "Слава Богу", - он выдохнул коротко и взялся за епитрахиль. Склонив голову, я слушала разрешительную молитву, которую он, облеченный властью, читал надо мною. Умелая кисть поднялась в благословляющем жесте, и, снова надеясь на чудо, я шевельнула губами и коснулась. Он смотрел радостно, словно, освободив от прежнего, выводил меня на новый путь.
Из Академии мы вышли вдвоем. Лаврский сад был темен. Ни единого фонаря не теплилось вдоль аллеи. Сугробы, различимые во мраке, наваливались на стволы. Ступая наугад, я вздрагивала, боясь попасть на накатанное. "Не хватало еще свалиться", - скользя, будто шла по замерзшей луже, я говорила о том, что метро закрыто, придется на такси. Отец Глеб соглашался. Он шел рядом, опережая на полшага, словно торопился выйти из Лавры. Нога поехала неожиданно: по краю дорожки, изъезженный ногами семинаристов, тянулся ледяной язычок. Взмахнув, как взмахивал полночный жених, уходящий под моим взглядом, я раскинула руки и вцепилась в спутника. Ноги, не находящие твердой земли, побежали на месте, и, совсем потеряв равновесие, я упала на него всем телом. Медленно, будто время стало тяжестью, он отстранял меня, ставил ровно. Я не видела лица, я слышала голос: высоко и хрипловато отец Глеб рассмеялся.
Водитель, подкативший к островку на площади, взял нас безропотно. Мы ехали пустынными улицами, не торопясь за мостами: Нева еще не тронулась. Пожилой водитель не оборачивался. Следя за дорогой, он фыркал и крутил головой. "Везде нагородили, черти! Не пройти, не проехать", - круто забирая на повороте, он объезжал перегороженное. Замысловатым маршрутом - мимо Чернышевской, в объезд к Преображенскому и снова по набережной - мы двигались к Кировскому мосту. Перемахнув через Неву, машина неслась вперед. У основания поперечного проспекта, на котором, видный издалека, стоял наш с Митей покинутый дом, висел знак объезда. В который раз чертыхнувшись, водитель завертел головой высматривал новый маршрут. В прореху между двух сидений я выглянула вперед за лобовое. Продолговатые фигуры, отбрасывающие длинные тени, стояли над ямой, вырытой поперек. Громадный костер, разложенный на дне, плясал языками пламени. На треноге, расставленной над огнем, висел огромный котел. Белый пар подымался от варева, уходил в открытое небо. Дорожные рабочие, стоявшие у огня, шевелили в котле баграми. Сладковатый запах смолы проникал сквозь глухие стекла. Вынимая концы багров, рабочие стряхивали распущенную смолу, пробуя на вязкость. Вдыхая сладкое, я вспомнила детский вкус: играя во дворе, мы жевали вар. Быстрая судорога прошла по деснам, словно жуя, я тянула зубы из вязкого. "Помните?" - глотая смоляную слюну, я обернулась к отцу Глебу. Будто не слыша, он смотрел вперед остановившимся взглядом. "Вот оно, - его рот дернулся, - так и мы с тобой, так и над нами..." Красноватые огненные тени прошли по его лицу. "Со мной?" - я переспросила, не понимая. Высоким, хрипловатым смехом он рассмеялся и повернулся ко мне. "Видишь, как оно выходит, Бог указует", - под тяжестью неведомых грехов он вжимался в сиденье, отодвигаясь от меня. Зубы, застрявшие в сладкой смоле, разомкнулись с трудом. Водитель, выбравший новый маршрут, круто забирал влево. Опустив глаза, я ехала мимо высокого дома, в котором, невидная из машины, пустовала никуда не исчезнувшая мастерская. "Нет, - я сказала, - нет, надо мной - за другое". Отец Глеб усмехнулся и махнул рукой.
Муж не проснулся. Измученный постными службами, он застонал, когда я заглянула, и, пробормотав неразборчивое, ткнулся в подушку. "Ну, что ж, чайку?" - входя в привычную роль хозяйки, я приглашала гостя на кухню. За чаем мы разговаривали весело, словно новые роли, опробованные в сегодняшней комнате, сблизили нас, как общая радость.
Сейчас я уже не вспомню, с чего повернулся разговор. Может быть, я, перебирая маршрут, упомянула о мостах, по которым мы ехали, а может быть, повода не было вовсе, но отец Глеб, внезапно ставший совершенно серьезным, заговорил о странности, которая если и не бросается в глаза, то, во всяком случае, открывается внимательному наблюдателю. "Ты заметила, - он спрашивал доверительным тоном, - большевики, поменявшие старые названия, кое-что все же не тронули: Тучков мост, Апраксин двор... Вслушайся". Я вслушивалась, недоумевая. "Когда-то давно, когда я примеривался писать, я собирал материалы, у меня до сих пор - картотека, карточки, десятки ящиков по различным вопросам, рассортировано по темам, хоть завтра - за диссертацию". Он говорил, все больше воодушевляясь, словно теперь, связанная общей, чаемой радостью, я становилась своей.
Ссылаясь на материалы, накопленные в ящичках, он рассказывал о тайных ложах, о мировом заговоре, оказавшемся сильнее, долговечнее и выносливее всяческих кровавых катаклизмов. По его словам выходило так, будто революционные события явились следствием успешной и тайной деятельности всесильной организации, берущей свое начало в прошлом веке, подмятой и оседланной большевиками, но успешно мимикрировавшей в советские годы и никуда не исчезнувшей. Больше того, добившаяся частичного успеха - отец Глеб назвал его успехом на одной шестой, - всесильная организация положила глаз на весь мир - замахнулась на мировое господство. "КПСС?" - я спросила, недоумевая. С некоторой натяжкой деятельность КПСС прослеживалась от разночинцев. Отец Глеб покачал головой. Бегло перечисляя дореволюционные названия, он продолжил свою мысль, вылавливая из множества переименованных улиц и мостов те, что остались нетронутыми: приводил им в соответствие фамилии виднейших закулисных деятелей, казалось бы, не имевших прямого отношения к большевикам. "Все это - хитрость и одна видимость, на самом деле и эти, и большевики - заодно. Точнее говоря одно". Наконец произнеся название организации, он огляделся, словно опасаясь тайных наблюдателей.
