встал. Затрясся. Его тело буквально свело судорогами, пока наконец он не сел снова. Схватил стакан. И, пристально глядя сквозь виски, как через магический шар, произнес то же самое слово, но сдавленным голосом, словно выносил окончательный приговор:
— Шведка!
Он весь взмок.
Подталкиваемый гневом, он нечленораздельно бормотал мрачные угрозы.
И в этот момент радостный возглас прервал его возмущение:
— А вот и она! Ваша шведка!
Оп Олооп впал в ступор и задрожал.
Мадам Блондель отобрала у него стакан, не потому, что клиент попросил об этом, а чтобы он не залил ковер, и помогла ему встать.
Оп Олооп застыл неподвижно, нижняя губа отвисла, лицо одеревенело.
Не моргая, он смотрел на приближающуся к нему девушку, и его мысль торопливо рылась в завалах памяти. Что-то не давало ему покоя. Будто фотографическая вспышка выхватила ее тело. Ее портрет был не таким, как он представлял себе, но очень похожим на другой, хранящийся в бескрайних галереях его памяти. Дрожа, словно сыщик, готовый раскрыть преступление, Оп Олооп потянулся за воспоминаниями. И вдруг вскрикнул:
— Как?! Разве такое возможно?!
Он увидел те же черты, то же семейное сходство, те же манеры, что и у другой женщины, бывшей объектом его поклонения. Любопытство прояснило его взгляд. Сделало его острым и подозрительным. И пока шведка просила бандершу разменять пятьдесят песо, удивление статистика переросло в анализ. Беспристрастный и объективный анализ.
Когда, по всей видимости, подозрений стало слишком много, они сцементировались в действие.
— Ты не шведка! — выкрикнул он ей на шведском. Испуг сломал силуэт девушки, лишив ее поэзии, обескровив и обессилив ее.
— Ты не шведка! — яростно отчеканил он. — Зачем ты лжешь? Как тебя зовут?
Покорно кивая, девушка смотрела на него, не произнося ни слова. Она чувствовала себя в осаде и потому молчала. Она не раз побеждала, накрывая мутным пеплом молчания блеск истины. И потому продолжала молчать. Взяв купюры, протянутые мадам Блондель, она удалилась.
В спину ей, сбив ее с шага, впился взгляд Опа Олоопа. Он смотрел, как она идет, как стройна и грациозна ее фигура, как качаются ее бедра. Слишком многое совпадало. Повернувшись к сутенерше, он спросил:
— Как ее зовут?
— Кустаа.
— Кустаа? Я же говорю… Она не шведка! Она моя соотечественница, финка.
Радость верной догадки зашипела и вспенилась беззвучным смехом. Ее пузырьки разлетелись по гостиной, сопровождаемые улыбчивыми взглядами. Бандерша и ее помощница подошли к нему. Мадам Блондель протянула ему виски:
— Отлично. Выпьем же за здоровье вашей соотечественницы…
Он почти уже опрокинул в себя стакан, но вдруг медленно отнял его от губ и опустил. И так помрачнел, что перестал видеть происходящее вокруг себя. Его окутала тень великого беспокойства и великого страха.
Есть люди, что ставят страсть выше принципов. Оп Олооп был не из таких. Разум всегда стоял для него на первом месте. Когда он произнес слово «соотечественница», оно возникло в нем автоматически, как географическое понятие. Но когда его своим шутливым тоном повторила хозяйка, оно отозвалось глубокой тревогой. У него не было родины. Он не верил в исключительное благочестие отгородившихся границами государств и все их считал порочными, полагая, что их следует очистить священным огнем и хрустальной водой революции. И поскольку он считал секс явлением универсальным и не ограничивал его отдельными областями и регионами, стражи его совести восстали, требуя избавиться от этого приступа патриотизма. Бунт нарастал. Он охватил все его естество. Оп Олооп слышал, как строятся идеи, следуя за ироничным рожком. Его «я» страдало от неправильности происходящего. Но все же он совладал с собой. Его патриотизм был концентратом, полученным синтетическим путем после декантации вселенской любви. Оп Олооп вспомнил, что уже не раз обдумывал эту концепцию. И вновь сделал это, стерев, как по волшебству, тяжесть со своего чела.
Он встал.
Медленно сделал два глотка виски. Оп Олооп был совершенно бесстрастен.
Похожая на статуэтку аргентинка в обтягивающем платье из серебристого ламе заметила, что клиент пришел в себя и его можно попробовать взять на абордаж. Желание хитростью захватить его в плен удвоило ее обольстительность. Она скользила и раскачивалась. Аромат ее разгоряченного тела умасливал ноздри статистика. Играя газовым платком, она страстно манила его к себе. И настороженно ждала, когда он позовет ее…
Но этого не случилось.
Оп Олооп, не обращая внимания на ее уловки, сразу разглядел в ней низкий класс, сельскую Венеру, вознесенную на престол дураками. Он презирал такой тип женщин, помещающих всю свою гордость в красивую упаковку. Глупость любит camouflage красоты. Сам не зная почему, он отвел глаза от этой ослепительной бестолковости.
К несчастью для себя.
Все стало еще хуже. Его взгляд зацепился за темный проем комнаты, где только что погас свет.
Вид кавалера Кустаа буквально вывел Опа Олоопа из себя. Вызвал отвращение и ненависть. Это был невысокий угловатый субъект, застегивавший на ходу жилетку. Его лимонная кожа блестела от еще не выветрившегося пота любострастия. Зрачки светились сладким удовлетворением! Впившись в него глазами, Оп Олооп следил за каждым его шагом. Его уже не волновала «соотечественница», чьи распущенные светлые волосы скрывали половину лица и вырез платья. Он даже не думал о ней. Он думал о нем. Скорее, даже пытался трепанировать его психику, чтобы разъяснить природу его счастья, причину его благостной улыбки и силы, приводившие в действие его победоносный поршень. Внешний осмотр результатов не принес. Лишь подтвердил, что лучшие любовники получаются из тех, кто на первый взгляд не предназначен для этого природой. Увидев такое страстолюбие в столь жалком теле, он вонзил подбородок в грудь, чтобы осмыслить и осознать свою безутешность.
Тонкий голосок заставил его обернуться.
— Хорошо. До скорого, мадам.
Увидев, как кавалер манерно идет по коридору, Оп Олооп ощутил запрет, заставивший его замереть и ослепнуть, подобно часовому, заснувшему стоя.
Было видно, что Оп Олооп страдает. Истерзанный болью и кошмарами, он устал от злого рока. Его брови и уголки губ опустились. Маска пессимиста. Матово-белая кожа приобрела потертый вид.
Сквозь веки было видно, что его глаза непрестанно движутся. Они смотрели внутрь. Возможно, пытались понять парадокс его одержимости Кустаа и вытекающей из нее невозможности видеть девушку в руках другого. Возможно, бились над загадкой того, почему человек влюбляется в мечту и почему реальность разбивает ее вдребезги, заставляя верить, что собственная иллюзия наставила ему рога. Возможно…
— Вы, кажется, хотели видеть свою соотечественницу? Она свободна. Поторопитесь. Уже четыре.
Веки Опа Олоопа часто заморгали. Когда он открыл их, глаза были мокрыми.
— Да… Конечно… Но… Скажите мне
