и замаскированное, как я думал, я точно ощущал. У ночи нет иного исхода, кроме разочарования.
просыпался рано пока остальные спали и слушал тишину наслаждался ею потому что в ней таилось нечто необыкновенное немыслимое что такое тишина мягкий полупрозрачный свет разливается по воздуху как шаль
Время растянулось столь широко, что я перестал ощущать смену суток. Солнце действовало как заведённый механизм, а распахнутые в ночь окна и дверь балкона, словно щели в непробиваемой стене бездушной вселенной, давали призрачный шанс бросить мечтательный и вместе с тем наивный взгляд в даль, где светились созвездия и существование казалось осмысленнее, прекраснее, чем то, где я обнаруживал себя наяву.
Где-то произошла ошибка.
Я сильно отдалился от жизни. От её энергии, от её стихии. Невольно я воздвигал вокруг себя стены. И теперь наслаждался проделанной работой. В кавычках, конечно.
Волосы у неё были светлыми и постоянно кучерявились, но при этом всегда держали форму, потому Кристина редко расчёсывалась – лишь в крайних случаях, когда локоны рисковали запутаться до необратимого состояния. Кристина контролировала только длину причёски; с тех пор, как она обнаружила, что ей идут короткие волосы, она периодически подрезала их по одной и той же схеме: главное, чтобы они не были короткими, как каре, но и до плеч чтобы не доставали.
Взяв в руки лифчик, Кристина замешкалась: стоит ли его вообще надевать – в любом случае, в нём будет жарко, он натрёт кожу. Грудь у неё маленькая и под футболкой не будет заметна, хотя, конечно, соски могут иногда выпирать из-под ткани. В конце концов, Кристина напялила лифчик, надела футболку, джинсы, проверила телефон, посмотрела время половина шестого утра ночь издыхает теперь медленнее ночь упряма перед восходом удерживает позиции и до последнего сохраняет свои остатки на другом краю небосклона и пошла готовить себе завтрак.
Обычно завтрак состоял из двух вещей: чая и фруктов. Кристина предпочитала не наедаться с утра, к тому же сейчас кусок в горло не лез, и на таком скромном пайке она держалась до обеда, когда можно позволить себе кофе с какой-нибудь сдобой или салатом. В холодильнике Кристина отыскала несколько яблок, взяла одно и разрезала на четвертинки. Поставила на огонь чайник.
На спине у Вали чуть ниже холки была набита татуировка – по форме рисунок напоминал число двадцать четыре; на вопрос, что значит этот рисунок, прозвучал ответ, что это не рисунок, а астрологический символ планеты Сатурн. Почему именно Сатурн, я напрочь забыл. Это её планета. Остальное же – ночи напролёт, когда воздух дрожал от выкриков и стонов. В паузах мы продолжали говорить о всякой чепухе и пили вино, заблаговременно купленное в магазинчике поблизости. Солнце не садилось – окутанный мраком небосвод сохранял на горизонте бледноватый отсвет бушующего пламени. Это не сказки. Ночью в Москве свет действительно не гаснет. Вращаются планеты и трахаются человеки, тем самым пропевая гимн всесильному воспроизводству, что пронизано торжествующим воплем бесконечного процесса, который будит вновь и вновь великое дело мироздания. Слипаясь, подобно размякшим комочкам хлеба, и превращаясь в одно единое существование, мы проживали века и тысячелетия; мы были племенами и империями, мы слышали грохот орудий и камней; сквозь нас, сомкнувших жизнь со смертью, а падение со взлётом, проносились эпохи, и любое движение неизбежно взрывалось в экстатическом вихре, объединяющем в себе все земли и все языки – Вавилон становился центром обновлённого мира – или это мир извергался из Вавилона, как при атомной реакции, распространяясь во все стороны, во все высоты, ничего не оставляя от прежней структуры ядра; я мог стать кем угодно, я мог жить всегда, но я оставался марионеткой, и жизнь была обещана мне лишь в качестве мимолётной иллюзии, осенённой Сатурном. Мне безумно нравилось прикасаться к этой татуировке, будто под пальцами моими разворачивался вековой свиток, нетленный и вечно молодой, и дальше ладони сползали вниз по стану, поднимаясь волной вдоль ягодиц; мы растворялись в ночном свечении, как привидения, и жар безостановочно кружил близ сплетающихся тел. Валя что-то шептала. Остатки вина размагничивали последние остовы ясного рассудка, и представление длилось до тех пор, пока, обессиленные, мы не проваливались в сон, чтобы по пробуждению отобрать у ночи то, что она пожадничала нам отдать. Не было здесь любви. Смотря на Валю, я видел тебя. Это всегда была ты – и я, кто не осмелился дождаться катастрофы. Мы с тобой… погружаясь друг в друга, уходили на глубочайшую глубину, и чем дальше, тем быстрее сознание растворялось в вязкой, тёплой материи; тело освобождалось, знаешь, и в итоге глубина переставала быть глубиной; ориентиры теряли значение – где низ, где верх… Нет глаз, нет рта, нет кожи, оставалось только древнейшее стремление, ведущее рода к бесконечной цепочке репродукций; на глубине тело менялось – изливалось подобно воде или пархало подобно ветру – короче, высвобождалось от гнёта самой формы; тело становилось чистейшей энергией, а мир продолжал безостановочно расти и уменьшаться – наши тела склеивались в одно вечно живущее и вечно умирающее тело… Я был уверен, что навсегда утратил целостность; сознание тихо возвращалось, а вместе с ним – чувство себя; глубина уходила, испарялась, как страшный сон, и я вновь понимал, где границы моего тела, моего «я».
Я предполагал, что наши с Валей отношения очень скоро закончатся, но откладывал эти мысли, ровно до того, как, собственно, всё разрешилось.
Я словно вышел из комы, плутая в ней, как в лабиринте, практически потеряв веру в то, что найду дорогу.
Но она нашлась.
И я увидел её.
Я завидовал тем, кто после выпускного признавался, что не имеет ни единого понятия, что делать дальше. Благодаря родителям подобные сомнения обошли меня стороной; моё будущее являлось чистым, филигранно вылепленным монументом, без каких-либо неясностей, тёмных пятен, пробоин… Моё будущее было целиком их решением. Я соглашался – соглашался со всеми предложениями, поддерживал все директивы, в общем, вёл себя, как робот. Каждое моё действие было определено заранее, и порой, честное слово, я словно бы чувствовал, как дёргают за пущенные сквозь кожу лески, которыми управляют марионетками.
Я верил, что наши с тобой отношения дадут слабину в их надзоре, и когда мы были рядом, казалось, моя марионеточная роль начинала барахлить – проглядывало нечто, похожее на свободу, при этом откуда-то из глубины стал проклёвываться страх: ощущение брошенной куклы не давало мне
