раз оставляй записку в
моей спальне или на кухне, ладно? Короче, в каком-нибудь доступном месте.
— Извини, мама, я была не в лучшем эмоциональном состоянии.
— И в таком эмоциональном состоянии ты решила ехать в Мемфис? Солнышко, такое впечатление, словно то лето вовсе и не заканчивалось. Ты в машине, одна… просто будь поосторожней. Я так хотела, чтобы ты взяла меня с собой. Думала, что для нас это могло бы стать неплохим совместным путешествием.
— Я должна сделать это, чтобы двигаться дальше, как бы там ни сложилось.
— Ты имеешь в виду свою жизнь? Всю свою дальнейшую жизнь, с мужем и дочерью? Солнышко, согласись, что фраза «как бы там ни сложилось» звучит не слишком обнадеживающе.
— Мам! Ну конечно, я имею в виду всю свою дальнейшую жизнь. Мне это нужно, чтобы вернуться в Боулинг-Грин, жить с Аароном и Джуни, писать книги, ну и, возможно, быть изгнанной из общества с ярлыком фрика, спровоцировавшего панику национального масштаба.
— Не могла бы ты, по крайней мере, дать мне адрес, куда направляешься? Чтобы я могла сообщить полиции, если ты вдруг исчезнешь? Чтобы я могла туда поехать? Погоди, а что, если мне поехать прямо сейчас…
— Мама, все хорошо. У меня все хорошо. Я должна это сделать. Адрес я тебе пришлю.
— Это Зеки? Ты уверена, что там действительно он?
— Да, это он. Я еду, чтобы с ним встретиться. Скажу ему, что происходит, и вернусь домой.
— Будь по-твоему, — сказала на это мама. — Если уж я тогда тебя не остановила, то вряд ли смогу сделать это сейчас. Я хочу сказать, что мы с тобой обе не блещем высоким моральным обликом. Только умоляю тебя, будь осторожной. У тебя есть перцовый баллончик?
— Нет, перцового баллончика у меня нет. Мне он не нужен.
— У меня на кухне их целых двадцать. Надо было тебе захватить один из них.
— Мне не нужен баллончик, чтобы поговорить с Зеки. И я уже еду. Мне еще надо заправиться, не хочу пропустить следующий съезд.
— Солнышко, — сказала мама, — а есть смысл вообще ему об этом говорить? Ты не видела его целую вечность. Ты его, в сущности, не знаешь. Достаточно сказать этой журналистке, что Зеки тебе помогал, и тогда все произойдет само собой. Возможно, будет лучше, если она сама поговорит с ним. Ей-богу.
— Я позвонила ему. Он слышал мой голос. Мне просто нужно ему сказать.
— Лучше бы тебе этого не делать, ну да ладно. Я считаю, что мне следует быть там вместе с тобой. Если ты меня подождешь на заправке, я…
— Мама, мне пора. Со мной все будет нормально. Адрес я тебе пришлю. Пришлю, как только смогу. Все хорошо.
Подъехав к заправке, я вышла из машины и купила немного «Поп-тартс» и бутылку газировки. Внутри никого не было, кроме кассира, который смотрел телевизор, поэтому я вернулась к машине, взяла копию постера и клейкую ленту, вернулась в магазин и прошмыгнула в женский туалет. Приклеила постер к зеркалу и секунд десять на него глядела, давая ему подействовать. Почему он всегда на меня действовал? Почему он меня так сильно волновал? Я не вдавалась в это. Или не вдавалась достаточно глубоко. Я дала ему подействовать, и мир вокруг стал исчезать, а потом снова принялся меня укутывать. Затем я уехала.
В Мемфисе я забила адрес в навигатор, и он привел меня в Центральные Сады, к тому самому дому, к которому мы приезжали тем летом. Я-то надеялась, что это окажется какой-нибудь другой дом, поскольку это место в прошлый раз стало свидетелем какой-то дикой ярости и хаоса. Вариант просто взять и уехать я даже не рассматривала, но при воспоминании о вспышке гнева у странноватого подростка по имени Зеки мне стало страшно. Мне было стыдно за этот страх, но я боялась.
И вот, не успела я выйти из машины, а Зеки уже стоял на крыльце, пристально меня разглядывая. Разумеется, по прошествии двадцати лет кто угодно изменится, но если говорить про меня, то я стала лишь чуть менее угловатой, немного прибавила в весе, и, пожалуй, кожа у меня очистилась. А так я не очень изменилась, и тот, кто последний раз видел меня подростком, не испытывал потрясения, встретив меня нынешнюю. Зеки стал очень худощавым, жилистым и был похож то ли на марафонца, то ли на альпиниста. Можно сказать, что он вырос и из странноватого мальчика превратился в довольно красивого мужчину, что меня, если честно, немного огорчило. По его внешнему виду можно было предположить одно из двух: перед тобой мастер по изготовлению кофейных столиков из переработанного топляка по три штуки за единицу продукции; перед тобой человек, считающий обстоятельства одиннадцатого сентября крайне подозрительными [62]. Видимо, я, хотя это и глупо, ожидала, что Зеки так и останется подростком и будет выглядеть точно так, как я его запомнила. И оттого, что он так изменился и я не сразу его узнала, мне оказалось трудно заставить себя выйти из машины и подойти к нему. Я помахала ему, вернее, подняла руку в приветственном жесте, и он в ответ мне кивнул, с таким видом, будто ожидал, что я приеду, но надеялся, что этого не произойдет.
— Привет, — сказала я, опустив стекло.
Он изучающе смотрел на меня в течение нескольких секунд; его лицо пересекла вспышка страха, но в конце концов он принял более расслабленную позу и ответил:
— Привет. Привет, Фрэнки.
— Давненько не виделись, — сказала я и тут же подумала, как может такое быть, что все слова, какие бы ты ни произнес, кажутся такими глупыми и легковесными. Мне хотелось сказать: «Я скучала по тебе», но тут же осознала, что это было бы неправдой. Я ведь скучала по Зеки-подростку, а с этим парнем я не знакома. И с этим человеком мне надо поговорить, чтобы вернуть Зеки. Я вылезла из машины и направилась к нему.
— Двадцать один год прошел, — произнес Зеки.
Когда я в прошлый раз подошла так же близко к нему, как сейчас, моя рука оказалась сломана чуть ли не пополам, рот был разбит в кровь и весь мой мир превратился в руины. И сейчас мое сердце бешено колотилось.
— Тебя по-прежнему звать Зеки, или ты вернулся к прежнему имени, или?..
— Теперь меня зовут Бен.
— Мне будет непросто обращаться к тебе по этому имени, — призналась я.
— Это не имеет значения, — кротко ответил Зеки. — Как тебе нравится, так и обращайся.
— Можно мне войти в дом и поговорить с тобой? — спросила я. — Это важно.
В этот самый
