было идиотизмом читать их вот так. Словно кто-то нуждается в напоминании о том, какой мрачной стала наша жизнь.
– Я бы не сказала, что это было идиотизмом. Хотя в послании короля чувствовалось немного больше надежды, чем в вашем стихотворении.
– Это очень похоже на вас, – пробормотал он. – Вы, писатели, всегда так романтичны.
Он запрокинул назад голову, она тоже, и они вместе стали смотреть в бесконечный звездный купол, накрывший вечернее небо.
– Наводит на разные мысли, правда? Насколько мы ничтожны. Как мало наши страдания и заботы значат для вселенной. Мы пылинки, и все наши мечты…
– Что наши мечты? – прошептала она.
– Они бессмысленны, верно? На то они и мечты. Я…
Руби ждала и ждала, молчание между ними натягивалось сильнее тетивы лука, и наконец она почувствовала, что больше не вынесет ни секунды.
– Когда вы снова уезжаете? – спросила она. Дурацкий вопрос, потому что он, конечно, ответил бы – скоро.
– Завтра.
– А к Новому году вернетесь? Ванесса так надеялась, что вы…
– Сомневаюсь.
– То, чем вы занимаетесь, опасно?
– Пожалуйста, Руби, не надо.
– Я же не спрашиваю, что вы делаете. Я только спрашиваю, нужно ли мне волноваться.
– Я не стою ваших волнений. Богом клянусь: не стою.
Она протянула руку в темноту, положила ему на колено.
– Это не в ваших силах – вы не можете приказать мне не беспокоиться.
– Вероятно, не могу.
– И что, как вы думаете, будет теперь? – спросила она, возвращая руку на свое колено.
Он, наконец, повернулся к ней лицом.
– Теперь – сегодня вечером? Или теперь – в ближайшем будущем?
– Второе.
– Понятия не имею. Разве что война не кончится в следующем году. Или даже еще через год. Все эти разговоры последних нескольких недель о том, что теперь все пойдет как по маслу, что летом мы устроим парад в Берлине – чистой воды вздор.
– Я никогда не думала…
– Если мы когда и высадимся в Европе, нам придется сражаться за каждый ярд, за каждый дюйм земли. Грядущие годы будут кровавыми, а мы еще даже не начали осознавать всех ужасов, которые происходят с гражданским населением на территории стран Оси. Та статья, что вы напечатали в «ПУ» о нацистской программе эвтаназии – это всего лишь вершина айсберга. Если бы я сказал вам все, что знаю, вы бы перестали спать.
– Беннетт, сегодня Рождество, – взмолилась она, ее сердце сжималось от тревоги за него. Неужели он не может снять груз со своих плеч, пусть хотя бы на несколько коротких часов?
– Я знаю, знаю. Но как я могу найти в себе место для радости, когда я знаю то, что знаю? С какой стати мне переживать о том, что курение может меня убить через двадцать лет?
– Об этом переживаю я, – прошептала она. – А поводы для радости все равно есть и сейчас.
– Назовите хоть один.
– Рождественский пудинг, который на вкус совсем как настоящий. Шарфики ручной вязки. Небо, усыпанное звездами. Друзья, которые вас любят.
– Не надо. Пожалуйста… не надо.
Ответить ему после этого так, чтобы не дрожал голос, было нелегко.
– Что ж, не буду. Но веселого Рождества. Но счастливого Рождества.
Он ответил ей не сразу, а просто сидеть, ждать и думать, что происходит в его голове, было невыносимо. Она встала, собираясь уже поспешить в тепло и беззаботность гостиной, к друзьям, которые ждут их, но почувствовала, как он схватил ее за рукав.
– Руби… постойте. Я прошу прощения.
Он поднялся на ноги и мимолетно поцеловал ее, на миг, не более, прикоснувшись своими губами к ее губам.
– Счастливого Рождества, – прошептал он.
И тут же исчез, проскользнул через штору затемнения и вошел в дом, а она осталась одна в саду, в этом своем перевернутом мире, под защитой одних только звезд.
В «Савойе» вечером в понедельник американские корреспонденты всем подняли настроение, похлопывая людей по спинам и подпевая «О, скажи, видишь ты в первых солнца лучах…» [25] Вечером в четверг не было ни веселья, ни пения. Повисло ощущение, что с этого момента война станет еще более жестокой, что продлится она дольше, чем предполагают люди, что этой стране и Америке может достаться так, что потеря одного-двух крупных кораблей будет казаться мелочью.
Молли Пантер-Даунс,
колумнист газеты «Нью-Йоркер».
(20 декабря 1941)
Апрель 1942
Часы показывали шесть. Был вечер пятницы, конец долгой недели, на которой почти не было хороших новостей, когда зазвонил телефон на столе Руби.
– «Пикчер Уикли», Руби Саттон слушает.
– Руби, это Дэн Мазур. Как поживаешь?
В последний раз она видела своего коллегу из «Америкен» на прощальной вечеринке. Он тогда напился до чертиков и собирался затолкать одну из секретарш в гардеробную нишу. Она почти забыла о его существовании.
– Прекрасно, спасибо. Ты когда сюда приехал? Я так полагаю, ты звонишь из Лондона.
– Конечно. Прибыл пару дней назад. Ну и пароход – ад кромешный. Не понимаю, почему они не наскребли денег на самолет. Но дело не в этом. Я тут в одном занюханном отеле на Кокспур-стрит, черт его знает, где это…
– Возле Пиккадилли, – сказала она ему. – Этот отель должен быть не из самых плохих. За углом наше посольство, а чуть дальше – Уайтхолл.
– Ну, тебе виднее. Я, по правде говоря, пока еще не выходил из отеля. Так о чем это я? Ах да… Митчелл сказал, чтобы я нашел тебя. Сказал, ты можешь меня просветить немного, как тут дела делают. Я знаю, ты сидишь на женских страницах и все такое, но…
– В «Пикчер Уикли» нет женских страниц, Дэн. Я пишу те же статьи, что и все остальные. Я уж не говорю о моей колонке в «Америкен».
– Я бы не брал это в расчет. Во время войны нет места для пустяков. Митчеллу нужно что-то серьезное, а не…
– Я бы не стала называть репортажи о Блице пустяками, Дэн.
– Ну, хорошо, хорошо, успокойся. Я ничего обидного не имел в виду. Так что скажешь? Не хочешь где-нибудь встретиться?
– Как насчет вечера понедельника? – предложила она, поразмыслив. Ей пришлось сжать зубы и напомнить себе, что он коллега и с ее стороны помощь ему будет проявлением простой вежливости и любезности. Не то чтобы он когда-либо был вежлив и любезен с ней. Она вдруг вспомнила, как он один раз с наглой ухмылочкой потребовал, чтобы она налила ему кофе, хотя кофеварка стояла от него на расстоянии вытянутой руки.
– Я смогу уделить тебе время после работы. Неподалеку от тебя есть «Лайонс Корнер Хаус», это на пересечении Ковентри и Руперта. Я буду ждать
