Вы можете мне помочь! Мои дражайшие родители приготовили еды на двенадцать персон, а сами отбыли на дачу. Так что в доме наметилась совершенно революционная ситуация: есть еще не хочется, а в холодильник уже ничего не помещается. И пока я коротаю досуг в сладостных размышлениях о тщете всего сущего, энтропия делает свое черное дело, а это вдвойне обидно, когда речь идет о борще. Распаду бессмертной души, как Вы понимаете, я не придаю большого значения, но блинчики... Короче, ну я не знаю, сделайте что-нибудь, ибо... ибо... ибо не выбрасывать же.
Поскольку, как Вы соизволили мне сообщить, мое неизменное уважение не вызывает у Вас должного энтузиазма, я в некотором затруднении — чем бы таким неизменным Вас порадовать, потому что — ах! — всё так бренно...
P. S. Никаких шуток, всё очень серьезно. Заедь и забери, это еда, ее едят, она вкусная и полезная, она не кусается и почти не отравлена, потому что яд нынче вздорожал, а платят мало, так что сам понимаешь, да и не в коня корм.
О, вот: с неизменным недоумением.
Искренне Ваша, с неизменным недоумением...
* * *
Суньцзы сказал:
«Стратегия ведения войны такова: если сил в десять раз больше, чем у врага, окружи его; если в пять раз больше, атакуй его; если в два раза больше, раздели свои силы. Если силы равны, можешь с ним сразиться. Если сил меньше, перехитри его. Если тебя превосходят, избегай его. Поэтому упорствующий с малым станет пленником большого».
* * *
Я не хочу своими руками сажать Юльку в самолет. Мне кажется, это стратегически неверно. Хочет пожить во Франции — пусть поживет во Франции, я даже готов снять ей квартиру, если только получу хоть какой-нибудь знак, который смогу истолковать как согласие. Но мне совершенно не хочется, чтобы она уезжала от меня или из-за меня.
Поэтому я решил особенно не выпендриваться и пойти по столь любимой в нашей семье дорожке. Взлетная полоса называется. По-моему, самолетные компании всего мира должны взять меня на зарплату. Ну или хотя бы время от времени оплачивать поездку куда-нибудь на острова в Тихом океане. Или в Новую Зеландию. В Новой Зеландии водится тасманийский дьявол, который славится жестокостью во время брачных игр. Так что если привычка действительно вторая натура, то мы будем чувствовать себя как дома.
В общем, я лечу в Вену. Тем более что в Вене как раз начинается симпозиум, который можно было бы и пропустить, конечно, но можно ведь и не пропускать.
На прощанье Юлька сказала, что мы похожи на двух слабоумных, которые бродят вокруг пропасти с завязанными глазами, целятся друг в друга из игрушечных пистолетов и громко кричат: «Ба-бах!»
Я ее погладил по волосам и сказал, что на самом деле нет ни пропасти, ни повязок, мы их сами выдумали.
А про то, что пистолеты у нас на самом деле настоящие, я ей рассказывать не стал. Ни к чему это.
* * *
Я пробыл в Вене три дня. Вообще пора уже купить большую карту Европы, повесить ее в кабинете и разрисовать выразительными синими стрелками и красными флажками. Меня беспокоит только одно: я никак не могу понять, где же у меня тыл? За тремя армиями я еще могу уследить, но когда при этом тыл перемещается на пару тысяч километров и оказывается где-то за двумя морями... Хорошо, что боевой дух трех моих армий не нуждается в поддержке, а провиант мы воруем у врага, как завещал великий Суньцзы.
Нель, как всегда, сорвала аплодисменты. Я помню, как она поразила мое воображение еще на университетском семинаре: ее слушали все, включая преподавателей истории партии, студентов мехмата и уборщиц, случайно оказавшихся поблизости.
«А чего ты удивляешься? — поднимала бровь Юлька. — Всё правильно, так и должно быть. Не знаю, с какой стати вы все решили, что наука — дело серьезное и скучное. Имя Каллиопы, музы науки, переводится как «сладкоголосая». Кстати, она была еще и музой эпической поэзии. По совместительству. Уж ты-то должен знать, что наука — та же война. А где война, там героические песни.
Нелька поёт науку, и не смотри на нее такими глазами, а то я ревную».
«Не ревнуй, дорогая, это не любовь, — сказал я тогда. — Это зависть».
Это зависть, сказал я себе, перехватывая Нель в коридоре после лекции и объявляя большое обеденное перемирие. Это зависть, повторял я, разглядывая уставшее лицо и круги под глазами. Она смотрит по сторонам так, будто ищет угол, чтобы забиться в него и свернуться клубком, обхватив руками живот. И мне внезапно хочется обнять ее, спрятать от ветра, отогреть, подышать на пальцы, а потом спрятать их у себя под курткой...
Стоп.
Действительно, имеет смысл с ней переспать — вот тогда она точно не будет разговаривать обо мне с Юлькой.
Но ничего личного.
Кроме зависти, разумеется...
* * *
Суньцзы сказал:
«Если я спрошу: когда противник многочисленный, собранный и собирается наступать, как мы должны ответить на это? Я скажу: сперва захвати то, что он любит, и тогда он будет слушать тебя».
* * *
...Если до тебя, любовь моя, доносятся в последнее время странные и противные звуки, не удивляйся: это я цепляюсь алмазными коготками здравого смысла за стеклянную поверхность реальности. Реальность в царапинах, я в панике, спасение в слове, пальцы просятся к перу, ангел-хранитель за левым плечом взмахивает в недоумении ощипанным крылом и грозится бросить меня к чертям, уже даже не извиняясь за каламбур. Увы и ах, любовь моя, увы и ах...
* * *
Поездка в Эдинбург удалась на славу. Начать с того, что более мерзкую погоду можно, наверное, себе представить, но трудно. И непонятно зачем.
Черный человек выпил из меня половину моей замечательной голубой крови, намекая, что госпожа
