жизни» я отнюдь не имел намерения обидеть Вас, но — как уже писал Вам — заявил только, что не нахожу возможным для себя сотрудничать в одном издании с Вами. Такое заявление — право каждого литератора, основанием этого права в Данном случае служит для меня мое сознание совершенной непримиримости моих и Ваших отношений к людям, к литературе.
Марья Карловна не просила меня написать письмо Против Вас — этого не могло быть. В моих отношениях к людям я не подчиняюсь влияниям со стороны.
«Под плащом сатаны» я читал, когда эта вещь печаталась в «Бир[жевых] вед[омостях]», перечитал еще раз: мне кажется, что Вы писали эту повесть, не имея точного представления о среде, в коей происходит действие, а также о людях, Вами изображаемых. Г[осподин] Бенштейн напутал, если он сказал, что именно эта повесть определила мое отношение к Вам.
Я внимательно читал все, написанное Вами, читал также журнал «Ежемесячные сочинения», — у меня есть определенное представление о Вашей литературной деятельности, и я убежден, что Вы сами прекрасно знаете, как многостороння непримиримость наших натур.
Повторю еще раз, что ощущение этой непримиримости не внушает мне желания как-либо и чем-либо оскорблять Вас и что я не чувствую себя нанесшим Вам обиду.
Позвольте благодарить Вас за книгу, присланную Вами.
Начало [середина] декабря 1911, Капри.
Дорогой Виктор Сергеевич!
«Сиенский собор» — очень запутанная вещь, а два другие стихотворения — можно напечатать, хотя они не увеличивают лавров Блока.
К[онстантин] П[етрович] говорит, что хорошо бы выпустить к рождеству еще сборник, — есть у Вас материал?
Получили рукопись Гусева? Поторопитесь с нею. Пишу В[иктору] М[ихайловичу].
Здесь — куча народа, с утра до вечера говорим о «делах». Настроение хорошее.
Всего доброго.
Декабрь, до 19, 1911 [до 1 января 1912], Капри.
Дорогой Виктор Сергеевич!
Рукописей анонимных авторов я не стану читать. Конспирации Вашей — не понимаю и, простите, нахожу ее неуместной.
Рукопись возвращаю.
Пришлите, пожалуйста, рассказ Иткина с Вашим мнением: можно ли его печатать в сборнике?
575
Д. Н. ОВСЯНИКО-КУЛИКОВСКОМУ
20 декабря 1911 [2 января 1912], Капри.
Уважаемый Дмитрий Николаевич!
Спасибо Вам за письмо, слишком лестное для меня и возбудившее во мне с еще большею силой желание видеть Вас, познакомиться и поговорить «по душе».
Вы не упрекнете меня в наянливости, если я попрошу Вас прислать мне Ваши книги по истории русской интеллигенции? Будьте добры, сделайте это!
И еще — М. М. Коцюбинский говорит, что у Вас есть работы по фольклору, — пришлите мне их, очень прошу! И извините бесцеремонность мою — очень уж трудно доставать отсюда книги. Мой адрес просто — Италия, Капри, Горькому.
Ваше любезное предложение сотрудничать в «В[естнике] Е[вропы]» я с удовольствием принимаю и, если редакция желает, могу поcкорости прислать небольшой рассказ о долголетнем споре одного россиянина с богом.
Мне очень хотелось бы знать, как Вы смотрите на пропаганду общеимперской организации литературных и научных сил?
Доброго здоровья, бодрости духа!
2 января 1912 г.
Капри.
Между 22 ноября и серединой декабря
[декабрь, после 5] 1911, Капри.
Дело, Константин Андреевич, именно в языке и прежде всего — в нем. Скучно — потому что материал, из коего Вы лепите фигуры, — сероват, а это влияет на пластику, делает лица тусклыми.
Но ведь вот Пистоненко и Багрецов и Минуточка сделаны живо, ясно, выпукло, — стало быть, язык Ваш не всегда одинаков, вернее — Ваше отношение к языку не одинаково. Поверьте, что сие говорится отнюдь не ради утешений, я достаточно осторожен вообще и особенно в отношении к Вам, и я не позволил бы себе говорить Вам — Вы литератор, даровитый человек, — если б не был уверен в этом, если б крепко не чувствовал этого. Так-то.
Вы — писатель, да; но — Вам надобно взять себя в руки, Вам необходимо заняться расширением лексикона. Позвольте посоветовать следующее: проштудируйте богатейших лексикаторов наших — Лескова, Печерского, Левитова купно с такими изящными формовщиками слова и знатоками пластики, каковы Тургенев, Чехов, Короленко.
Совет сей, м. б., покажется Вам эксцентричным — ничего! Все ж таки попробуйте. Многим этот совет был дан, и многими оправдан. Возьмите язык Куприна до «Поединка» и после, — Вы увидите, в чем дело и как вышеназванные писатели хорошо учат нас.
Вам надо бы похерить педагогику и определенно встать на «оный путь» — войти в литературу, в журналистику. Потерпите несколько, и я думаю, что это устроится, ибо мы, Русь, накануне широкого развития литературных предприятий и поскорости серьезные, честные люди будут в сильном спросе.
«Не опускай крылий, птица божия, в непогожий день легче летать и выше взлетишь» — хорошо написал мне недавно старичок-сектант из Сибири; добрый и верный этот совет посылаю Вам — оцените его, — сказан устами, кои долго были немы, сказан человеком настоящим, исходит от народа, а нам снова надобно приближаться к нему сквозь все заколдованные леса и вражьи препоны.
Будьте здоровы и — верьте в себя, это единая вера, коя спасает и вооружает неодолимой силой.
Жму руку.
Тотчас вслед за письмом старичка прочитал у Келлермана такие веские слова:
«Благословен закон бренности, обновляющий дни жизни!» Эко, как хорошо иногда говорят люди, а?
28 декабря 1911 [10 января 1912], Капри.
Милый Илья Дмитриевич — боюсь я Ваших подвигов.
Чего боюсь? А того, чтобы Ваша история с действительным губернатором не отразилась на губернаторе Вашей повести, чтобы нищая и уродливая правда нашего момента жизни не нарушила высокой правды искусства, жизнь которого длительнее нашей личной жизни, правда важнее жалкой правды нашего сегодня.
С унынием читал Ваше письмо и удручен тоном его. Было бы лучше, если бы Вы отнеслись ко всей этой истории и к своему в ней участию немножко юмористически, не теряя — отнюдь не теряя! — жара, но все-таки со смешком в душе.
Каждый из нас, пишущих, Янус, Вы это знаете. Илья Сургучев, тот, который ходит в гости по знакомым ставропольцам и который часто, быть может, чувствует себя
