осталось девственников, разве что придурки, задроты и прыщавые, но больше никого из нормальных, только я. Что ты на это скажешь?
Иби дома не было. Иби тогда уже активно готовилась исчезнуть, готовилась раствориться, оторваться как можно дальше от мира, в котором выросла.
Хофмейстер посмотрел на свою вилку с ножом. Он был один со своей младшей дочерью. Он должен был с ней и остаться.
— У всего есть своя причина, дорогая, так происходит все на свете. И если что-то не происходит, то и у этого тоже есть причина. И ты до сих пор девственница, потому что еще не встретила своего человека, своего единственного.
Она вздохнула, его Тирза, и сказала:
— Фу-у… — И потом еще раз: — Фу-у… — У нее на тарелке оставалась еще половина панна котты, и она разделила ее ложкой на три части. — Это такая фигня, пап, — сказала она. — Это прям прошлый век. Давно уже не нужен твой единственный, чтобы лишиться девственности. Теперь главное, чтобы это произошло. Вот в чем фишка. А остальное не считается. Можешь мне помочь? Я хочу с тобой посоветоваться. Чтобы ты помог мне выбрать, с кем мне лишиться девственности.
Хофмейстер схватился руками за щеки, как будто у него вдруг резко разболелись сразу все зубы.
Он посмотрел на Тирзу, свою сверходаренную младшую дочь, которая не хотела лишиться девственности с кем попало. Раньше она серьезно занималась плаванием. Участвовала в соревнованиях. Три раза в неделю после работы он на велосипеде возил ее на тренировки в бассейн. Он старался так же сильно, как она. Нет, даже больше, чем она. Его дочери должны были делать то, чего не сделал он сам, чего ему не досталось, что он не смог позволить себе из-за обстоятельств: быть лучше других. Потому что в одном Хофмейстера нельзя было упрекнуть: о нем нельзя было сказать, что он не понял самого главного: в этом мире место есть только для самых лучших. Остальных уничтожали или просто отодвигали в сторону, забывали в пыльном углу. И даже самые лучшие не всегда могли избежать этой участи.
Но потом Тирза заболела. И о плавании пришлось забыть.
— Я буду называть тебе имена подходящих парней, а ты в какой-то момент скажешь: «Стоп». Давай так, ладно? Я просто не могу выбрать сама. Я не знаю.
Она встала со своего места, обошла его стул сзади и обхватила его руками за шею.
Так он и сидел, уставившись на свою панна котту, слушал ее голос, прижав ладони к щекам. В какой-то момент ему ужасно захотелось позвонить супруге, именно сейчас, и спросить, где ее носит все эти недели.
— Ты должен мне помочь, — взмолилась Тирза. — Отцы должны помогать своим дочерям, для этого ведь и нужны отцы? Ну помоги же мне, пап.
— Тирза, — сказал он, — прекрати дурачиться. Веди себя нормально. Хватит кривляться и говорить ерунду. Сядь и доешь свой десерт.
Она еще сильнее прижалась к его стулу.
— Я буду называть имена мальчиков и кратко их описывать. Готов? Давид, темные волосы, гладко зачесанные, рост примерно метр семьдесят четыре.
— Нет! — закричал Хофмейстер. — Нет, Тирза! Сядь. Немедленно прекрати и сядь! — И стукнул рукой по столу.
Она отпустила его и вернулась на свое место.
Там она постояла немного и, стоя, сунула в рот ложку панна котты.
— Не надо расстраиваться, — сказала она. — Не надо переживать за меня, папа. Мне просто ужасно хочется лишиться девственности. Я ведь не страшная? Ну почему же тогда этого не происходит?
Он тоже с трудом запихнул в себя ложку десерта. Она села. Хофмейстер вытер руки, хотя они и так были чистые, и опять ухватился за щеки.
— Ты очень красивая, Тирза, — сказал он. — Ты невероятно красивая, это тут совсем ни при чем. Но мальчики очень стеснительные, это потом они перестанут стесняться, да и то не всегда. Их нужно успокоить, им нужно помочь.
— И как же?..
Он потер глаза и вспомнил, как мчался в машине в клинику в Германии и тогда впервые в жизни начал молиться. Не словами, не песней, он начал гудеть. Все у него внутри гудело, как у огромного насекомого.
— Но как? — снова спросила она. — Как мне им помочь? Они такие странные.
Он сильнее надавил на глаза. Гудение внутри прекратилось.
— Ты должна помнить, — сказал он тихо, — что они немного тебя боятся. Они боятся всего на свете, но больше всего они боятся тебя. Поэтому выбери себе самого лучшего мальчика и возьми его с собой туда, где вас никто не сможет увидеть, это должно быть ваше тайное место. И там дотронься до него тихонько. Он сначала испугается. Но ты не должна пугаться. Что бы ни случилось, никогда и ничего не бойся. Просто дотронься до него еще раз. И потом скажи ему: «Я Тирза. И я тебя люблю».
Он прижал руки к глазам еще сильнее, насколько было можно, в надежде, что сквозь пальцы не пробьются слезы, что их задержат руки, которыми он так любил работать в саду.
— А потом, когда я это скажу?
— Потом… — Он сглотнул. — Потом… как он одет — он в футболке, в рубашке или в куртке? Этот мальчик, которого ты выбрала?
— В рубашке.
— Тогда, — сказал Хофмейстер, — начни медленно расстегивать на нем рубашку, сначала верхние пуговицы, потом нижние. Он может сопротивляться, может, он даже захочет уйти, но ты возьми его за руку и скажи: «Не уходи. Я — Тирза, и я тебя люблю».
— А потом? Ну расскажи, пап…
У Хофмейстера почти не осталось сил. Голова становилась все тяжелее, ее уже было не удержать. Глаза как будто покраснели и с трудом открывались, а руки стали вдруг мокрыми и старыми.
— Потом… — Он глубоко вдохнул. И еще раз. Как в тот раз, когда он шел по лестнице наверх в поисках Иби, которая не вернулась от квартиранта. Это неожиданная одышка, чувство, что он сейчас задохнется. — Потом прижмись к нему, но только не забывай, как сильно он тебя боится, он боится тебя больше смерти, потому что ты женщина, Тирза. И потом ты… почувствуй его, вдыхай его, целуй его, прижимай его к себе, схвати его, как будто он хочет вырваться, а он захочет, но не отпускай его. Потому что он не хочет, чтобы ты его отпускала, он хочет вырваться, но хочет, чтобы ты его удержала, ты должна быть сильнее, а иначе ничего не получится. И тогда ты должна сказать: «Кто ты такой? Я — Тирза, и я люблю тебя, но кто такой ты?»
