class="p1">В этот момент изо рта Хофмейстера вдруг вырвался крик, как будто охотничий рог в тумане. Короткий, но громкий, который могли бы услышать за милю.
Тирза выпрямилась. Хофмейстер, перепуганный собственным криком, тоже вскочил.
— Папа, что случилось? — спросила она. — Что с тобой?
Он испугался, что она увидит его слезы, и быстро прижал ее к себе. Он не мог ее отпустить, он целовал ее волосы, ее щеки, ее нос, губы, ее уши.
— Ничего, Тирза, — повторял он. — Ничего страшного. Мне вдруг почудилось. Вспомнил один кошмар. Ничего страшного. Все будет хорошо. Все хорошо.
Он распахнул двери в сад, вышел вместе с ней на улицу, в темноту, хотя было еще слишком холодно, чтобы выходить вечером без пальто, но он не хотел, чтобы она увидела его красные глаза.
— Значит, так я должна сделать, — сказала она, когда они остановились на траве. На мокрой траве.
— Да, так ты должна сделать, — ответил он, немного отвернувшись от нее к сараю, и стал смотреть на деревья и дома по улице Виллемспарквех.
— Но почему мальчики меня боятся?
Где-то на другой стороне улицы в одной из комнат выключили свет. Наверное, в детской. Книжку дочитали.
Все еще глядя в другую сторону, он сказал:
— Потому, что они считают тебя недоступной. Но как только они тебя сломают, они больше не будут тебя бояться.
Она встала на цыпочки и шепнула на ухо своему отцу:
— Я Тирза. И я очень тебя люблю.
3
Хофмейстер остановился у дивана, рядом с юфрау Фелдкамп, которая за весь вечер так и не пошевелилась. В очередной раз он спросил себя, где же Тирза и почему она до сих пор даже не позвонила. Она ведь такая ответственная, взрослая, она ведь и в самом деле больше не ребенок. Она была взрослее многих своих сверстников, так что у нее должна быть более чем веская причина для такого опоздания. А может, сейчас считается дурным тоном появляться вовремя на собственном празднике. Он уже не знал, что сейчас модно, а что нет, да честно говоря, он никогда в этом не разбирался.
Он мельком глянул на юфрау Фелдкамп. Она явно распробовала его «Кир-рояли», потому что приступила уже к пятому бокалу. Она улыбнулась Хофмейстеру, тот улыбнулся в ответ и гордо оглядел гостей, словно генерал — свои войска. Гостям не на что было пожаловаться. Он снова принял у каждого заказы и на всякий случай предупредил: «Пиво и вино вы можете сами взять на кухне». Никто не стоял с пустым стаканом. Никто этим вечером не будет чувствовать себя несчастным.
Иби все еще сидела рядом с юфрау Фелдкамп. Но больше ничего не говорила. Она просто сидела там, как часто делала раньше: отстраненно, замкнувшись в себе, как будто была уже где-то не здесь, как будто ее никогда здесь и не было, потому что она еще ребенком решила, что не хочет быть частью этой семьи, что она сюда не вписывается, она им не подходит. Может, сейчас она думала о своей гостинице, своем муже, молодом человеке, как бы она его ни называла, но в любом случае — о мужчине, о котором Хофмейстер предпочитал молчать. О некоторых вещах не говорят. С ними смиряются, но говорить о них — нет.
Юфрау Фелдкамп вдруг мельком, как будто ненароком коснулась руки Хофмейстера.
— Как красиво, — сказала она.
— Что, простите?
— Как они танцуют. Эти дети.
— Да, — кивнул Хофмейстер. — Очень красиво. — Хотя ему вовсе не хотелось смотреть на танцующую супругу. И уж точно не этим вечером. И не в окружении всех этих словно голодных детей.
Иби неожиданно встала и тоже начала танцевать, так буйно и разнузданно, как будто она была в джунглях, на какой-то поляне, где никто не мог ее видеть, где она была совершенно одна и не было смысла стесняться. Стыду всегда нужен кто-то еще. Ты стыдишься, потому что знаешь, что на тебя кто-то смотрит.
Было уже десять. Хофмейстер еще пару секунд смотрел на Иби, по-отцовски, с грустью и нежностью, хотя внутри у него вдруг отозвался какой-то беспочвенный страх. В своих детях Хофмейстер видел собственный страх, эти встречи с потомством заставляли его страх снова оживать, Хофмейстер узнавал в дочерях все то, что вырвалось из-под его контроля. Он считал, что слишком плохо и нерадиво подготовил их к жизни. Они обвиняли его безмолвно, его дети делали его тем, кем он был, а он был — ему нужно было это признать — совершенно невыносимым.
Кто-то сделал музыку погромче, его супруга обвила руками мальчишку, который пару раз у них ужинал. Хофмейстер так и не вспомнил, как же его звали. Он пошел на кухню и налил себе бокал вина.
Когда бокал опустел, он позвонил Тирзе. Опять автоответчик: «Привет, это Тирза. Меня сейчас нет. Пожалуйста, скажите мне что-нибудь хорошее».
— Милая, — сказал он. — Твой праздник в разгаре. Почти все собрались. Тебе правда нужно прийти. Праздник просто прекрасный.
В дверь позвонили. Но это снова была не Тирза. Вместо нее на пороге возникла госпожа Ван Делфен, ее бывшая классная руководительница. Он пару минут поговорил с ней на общие темы, о политике и романе бельгийского автора, о котором никогда не слышал.
Потом Хофмейстер отправился в сад.
Факелы еще горели. Как хорошо он придумал, это было так красиво.
Он зашел в сарай и привалился к поленнице между бензопилой и вилами. Он что-то сказал, но не смог разобрать собственные слова. Только через пару минут он понял, что повторяет заказ, который принял минут десять назад, и когда отнес его, когда убедил себя, что ничего не забыл и память у него по-прежнему работает, до него вдруг дошло, что он так и не понял, что же такое хедж-фонд. Учитель экономики не смог ему это объяснить. Никто не смог ему это объяснить. Хедж-фонд так и остался загадкой. Спустя почти три года после исчезновения его хедж-фонда он все еще не знал, а что же вообще исчезло.
Обеими руками он потер свои свежевыбритые щеки. Вспомнил, как супруга сказала ему: «Перепихнуться», когда он спросил у нее: «Чего же ты хочешь, в конце-то концов, гости вот-вот придут». Он подумал о балконных дверях в спальне, вспомнил тот вечер, когда она снова объявилась на пороге с чемоданом, это было не так давно, но, казалось, это была другая жизнь. Так он и стоял, сжимая лицо руками, а его память была переполнена сплошными недоразумениями.
Через пару минут он заставил себя собраться. В доме праздник. Он был гостеприимным хозяином.
