«Давай, говорит, солдат, давай хлеба, давай масла, давай пшена, — ни шиша не оставили, окромя закопченного потолка да… нашей благоверной… — тут он такое загибал, что Ата-апер обзывал его «басурманином-охальником», а в пещере снова взрывался хохот собравшихся.
А какая здесь царила радость, когда Ниазанц Андри входил с сазом за спиной. Мигом прерывались разговоры, все слушали его с таким вниманием, что даже Ата-апер не решался поднять с пола свой коробок с нюхательным табаком, не за тем, чтоб не забыть, где расположен лагерь Ханлара-паши, а за тем, что, сделав понюшку, Ата-апер так громко, так оглушительно чихал, что проезжающим по почтовому тракту казалось, будто обвалилась скала.
Все молча внимали игре Ниазанца Андри… Ребятишки, которые из страха перед взрослыми не входили в пещеру Шуги, собирались во дворе у входа, слушали его игру и диву давались, какая мощь таится в этих раскоряченных и грубых пальцах, что заставляет плакать людей.
Нет сейчас этих песен, и хорошо, что нет. Быть может, в какой-либо глухой деревушке играют на сазе, но и этот саз не тот и игра не та. Играл в пещере Андри, и кто-то вспоминал безвестно пропавшего сына, у другого перед глазами вставала осень в горах, когда кочевье уже покинуло горы и холодные облака лижут луга, вспоминал камень, возле которого лунной летней ночью он развел костер с пригожей девушкой… А сосед его думал о том, когда же наконец распахнутся пред ним закрытые двери жизни, когда в корыте будет тесто и ребятишки не будут бегать голыми, о том, что посадит он дерево, дерево поднимется, даст плоды, и на старости лет будет он отдыхать, довольный и счастливый, в тени посаженного им дерева.
Андри кончал игру и прятал саз в мешок, а люди все еще молчали, словно хотели дослушать последний звук, который уже сорвался со струны и трепетал в пещере, как крылышки проснувшейся с солнцем бабочки. И молчали даже тогда, когда Андри, спрятав саз, бросал:
— Ну чего вы воды в рот набрали?
И тогда они вздыхали, словно очнувшись от глубокого сна, и разгорался огонь в чубуках, а те, кто пришел в пещеру с кожей, продолжали скоблить ее. Четанц Ванес доставал из кармана кремень, большим стальным бруском высекал огонь, Ата-апер поднимал свой коробок с нюхательным табаком.
— Долгих лет жизни тебе, Андри… Как детей малых заставил нас плакать… Доброго здоровья тебе, быть тебе вечным украшением мед… жли…са-а-а…
И опять проезжающим по почтовому тракту казалось, что обвалилась скала.
После всего этого Балта Тиви продолжал карточную игру. А остальные собирались вокруг Ата-апера, и завязывалась долгая беседа. Казалось, что все это происходит не зимой 1919 года, а в незапамятные времена и что нет ни комиссаров на селе, ни фронта, ни страха перед голодом… Пещерный век, на дворе лютует мороз, кромешный мрак, а люди укрылись в этой пещере и, собравшись вокруг костра, рассказывают об охоте, о зверях и оборотнях, обитающих в таких же пещерах, — они пляшут, играют на зурне и могут сбить человека с пути, столкнуть его в пропасть…
2
Наступила зима 1920 года, лютовал мороз, свирепствовал голод.
Хотя войска Ханлара-паши и отступили, но победа не принесла радости. Казалось, что эта война, в честь победного завершения которой по городу торжественным маршем прошли войска и были провозглашены тосты во здравие победителей, шла где-то за семью горами, в краю, о котором эти люди пещеры знали лишь понаслышке.
Не было хлеба — ни черствого, ни ячменного, ни просяных лепешек. А снег все валил, и казалось, весна никогда не наступит. Такого снега Ата-апер отроду не видывал. И напрасно отец Норэнца предвещал ежедневно «благорастворение воздуха и потепление воды». Днем снег переставал идти, выглядывало холодное солнце и вспыхивали склоны гор, освещенные сиянием свежего снега. Люди с трудом очищали дворы и, ежась от холода, пробивали тропку к дому соседа, когда снова нависали сизые тучи и снова валил снег, снег горного края, что шел непрестанно, этот кипенно-белый снег, который искрился сиянием звезд, и казалось, он сыплется с озябших звезд.
Стояла суровая зима, птицы улетали с полей к сеновалам, зайцы по ночам забирались в стога сена, и волки кружили вокруг теплых хлевов, и самый дерзкий из них бежал ночью по селу, и смерчем взвивался за ним лай собак.
Ни дозора, ни дозорных. В такую зиму даже войско султана Мурада не прошло бы по горам Зангезура.
Не было уже и штаба Ата-апера, он больше не ставил свой коробок на землю, потому что к нему тут же тянулись руки, а Калантар Веди с такой поспешностью запускал в него свою лапу, будто коробок с нюхательным табаком Ата-апера был пчелиным дуплом. В руках Ата-апера можно было увидеть лишь четки. Перебирая их, Ата-апер загадывал, когда наступят хорошие дни, и последняя косточка всегда выпадала на бога, и будущее оставалось темным и неизвестным. Ата-апер молчал, только изредка бросал мельнику:
— Слава всевышнему, что хоть на худо не выпало.
Не было и базара. Нечего было ни купить, ни продать. Один Балта Тиви не унывал. Чем больше в пещере говорили о хлебе, тем крупнее становились ставки. Он уже выиграл магазин Мелкумовых, ивы Катари Хача, осла отца Норэнца, выиграл даже собаку Кутуруза Сако по кличке Богар и, укрупняя ставки, взялся за Баку, выигрывая один за другим нефтепромыслы Лианозовых.
И вдруг кто-то вздыхал, разрывая легкие, вздыхал так глубоко, что сосед с беспокойством поглядывал на него, точно с этим вздохом тот испускал дух.
— Говорят, Исо завтра собирается вола зарезать, — слышался в тишине чей-то голос.
— Исо?..
— Вола хочет зарезать, — и говорящий смотрел на соседей, спрашивая глазами, что же будет, ежели Исо зарежет вола.
— А ему-то что… Он и вола зарежет, и буйвола. Исо такой.
— А ты чего не режешь? Скотины у тебя поболе, чем у Исо, да и овса на вьюк больше, — неизвестно почему напускался на первого второй, которого было видно во мраке пещеры. Родичем он доводился Исо, или врагом, или, быть может, надеялся, что и ему кое-что перепадет от Исо? И собравшиеся тут же вспоминали, что ребенок говорившего уже три дня не встает с постели, и, как сказывали женщины, от него остались кожа да кости.
— Люди добрые. Я ж ничего такого не сказал, и чего он взъелся на меня?
— Я знаю, что у тебя на уме, — из мрака выступил человек с пергаментно-желтым лицом, не человек, а мешок костей. — Я знаю, что у тебя на уме… Отослал волов к свату, ребята
