был частью общего смеха, когда распаковывали подарки и в пакетах было именно то, о чем они так мечтали. Родители спрашивали, когда и что мы делаем, брали календарь и отмечали в нем, когда мы дома, когда куда-нибудь уезжаем, помечали дни, которые они будут проводить с детьми. Они попадали в годовой семейный ежедневник. Они находили возможность дать знать, когда согласны с тем, что мы делаем, а когда думали, что надо бы по-другому, как следовало бы одевать детей, какие же мы безответственные, когда… И тут следовали фразы, которые я слышала еще ребенком; было время, когда от этих фраз я готова была взорваться, но сейчас — нет.
Я не чувствовала, что эти фразы надо исключить из нашей жизни, — такие они были привычные. Я не задумывалась, как это получается, что с помощью этих фраз они проникают в нашу жизнь так глубоко, что их присутствие становится уже деструктивным. Я рада была, что они есть. Я сама этого хотела. Нужно, чтобы у ребенка были бабушка и дедушка, и у наших детей они были, потому что достигли преклонного возраста и при этом оставались в расцвете сил. Невозможно было даже подумать, что этому, мне все еще кажущемуся пугающим расцвету сил настанет тот же конец, что и всякому расцвету, — что он перестанет быть. Да и откуда это можно было знать? А особенно — когда.
Кроме всего прочего, была и реальная необходимость в том, чтобы время от времени они присматривали за детьми. На родителей мужа нельзя было рассчитывать. Отец задолго до этого был вычеркнут из семьи. Случилось то, что сын его столько раз себе представлял, но сделать до того момента не смел. Во время очередной ссоры в руке у него оказался кухонный нож. Хлеб ему не отрезали: когда он хотел есть, он сам должен был его отрезать, а сейчас ему как раз хотелось есть. Подростки, особенно мальчики, всегда хотят есть. Отец ударил мать, и сын внезапно рванулся от хлеба к дерущимся родителям и совершил то, о чем потом, на судебном заседании, адвокат сказал, что это был поступок, совершенный в состоянии аффекта, то есть мальчик, собственно, в тот момент был не в своем уме. Хотя он собирался это сделать уже много лет: правда, пока это не случилось, он сам не думал, что сделает. Его оправдали. Он же был ребенок. Он вернулся в школу и помалкивал о том, что произошло. Делал вид, будто ничего не было, хотя я не думаю, что подобное можно стереть из памяти навсегда, что в мозгу есть такая защитная функция. Сыну повезло, отец не умер, но ушел из семьи, и теперь неизвестно даже, жив ли он. Мать же, ну, она не в таком состоянии, чтобы справиться с двумя внуками. Она и к своему-то ребенку никак не относилась, хотя отца уже не было с ними: из-за ежедневного страха и бесконечных обид она разучилась любить кого бы то ни было.
В общем, оставались мои родители, чтобы была возможность всем вместе, с мужем и с ними, провести всей семьей какой-нибудь праздничный вечер и обогатить наши отношения новыми нюансами. Нельзя же все время жить по отдельности: я — с детьми, он — в своей работе, а когда мы вместе, то и тогда над нами висит одна забота, нужно заниматься детьми, и ничто постороннее в нашу жизнь не просачивается, разве что через детей, ну и еще из телевизора, хотя его мы чаще всего и смотреть-то не успевали. Ведь нельзя совершать ту же ошибку, которую совершили мои родители: для них ребенок был единственным элементом, скрепляющим их брак, а когда ребенок ушел, осталась пустота, они понятия не имели, что делать друг с другом, они уже много лет даже по имени друг друга не называли, только: отец да мать.
Доходы у нас были минимальные: он — молодой научный работник, я — мамочка, сначала в декрете, потом учительница в средней школе, ну какие тут доходы! Так что на постороннюю помощь рассчитывать было нельзя, да и зачем, если тут, бесплатно, дедушка и бабушка. По крайней мере, станут прочнее отношения с внуками, они уже с младенчества поймут, что нужно считаться и с другими, а не только со своими родителями. Я думала, когда дети с ними, то должны подчиняться правилам, которые устанавливает старшее поколение. Родители ожидают от нас то, что хотят получить, а взамен принимают то, чего хотим мы, и не суют нос в воспитание детей, дескать, я, когда ты была маленькая, делала по-другому, — потому что результатом этого «по-другому» как раз и стал тот неистребимый страх, который по сегодняшний день сидит во мне и жертвой которого в какой-то мере оказалась моя жизнь.
Они были нужны нам, и этот факт заставлял тебя забыть, где ты обозначила границы в начале совместной жизни: вроде того, что вы можете вмешиваться в нашу жизнь только от сих и до сих, или: о муже моем — или хорошее, или ни слова, иначе мы годами не будем встречаться. Потому что это обозначение границ вообще-то произошло, и родители мои его приняли. И с этого момента вели себя дипломатично и терпеливо ждали момента, когда наконец снова почувствуют себя достаточно уверенно, чтобы ощутимо вредить нам. До тех пор они разве что исподволь подрывали наши отношения, вслух же воздерживались от каких-либо неодобрительных замечаний, больше помалкивали, собирая силы для ответного удара. А что еще им оставалось?
Они выжидали, поскольку не могли смириться с тем, что жизнь вертится не вокруг них. На работе, где они до какого-то момента казались незаменимыми, их поблагодарили за долгую самоотверженную работу, устроили небольшое застолье, вручили подарок, красивую вазу, фарфоровую, то ли Херенд, то ли Жолнаи, которая долго будет напоминать им о том, насколько значительными они были когда-то, а потом, вместе с этими воспоминаниями, отправили на пенсию. Конечно, при этом сказали, что всегда будут на них рассчитывать, не должен же пропадать впустую такой кладезь накопленных знаний и опыта. Но скоро выяснилось, что нет, они скорей только мешают; когда они раза два пришли утром на бывшую службу, причем без всякого вознаграждения, если не считать кофе и стакана или двух минералки, когда было очень жарко, — молодые коллеги едва дождались, пока они наконец уйдут, потому что говорили они ужасно медленно, к тому же каждое свое замечание пытались подкрепить какой-нибудь старой историей. И тщетно молодые коллеги вставляли, мол, конечно, мы все понимаем, дядя
