- Ну, раз стучат, значит, кому-то нужно? - Это Катя.
- А я-то при чем? - сказал Мишель.
- А я? Что, я должна, по-твоему, идти открывать?
- Да, кажется, там открыто... Крикни, что там открыто...
- Крикни сам.
Я вошел и застал такую картину: они лежали на двух кроватях, поставленных в разных концах комнаты. На меня посмотрели с любопытством, но никто головы не поднял.
- Значит, приехал? - спросил мрачно Рощин. - Надолго?
- На срок.
Он помолчал и вдруг поинтересовался:
- А выпить-то из дома не догадался захватить?
- Да что-то взял...
Тут они оба подняли головы и одновременно спросили: "Что?"
- Какой-то вермут... - сказал я. - Итальянский. На травах.
- Ах вермут... Ну кто сейчас пьет твой вермут... На травах... простонал Рощин.
- Я пью! - оборвала его Катя. И уже мне: - Тащи свой вермут! Если не жалко.
- Не жалко, - сказал я.
- Тащи, тащи, - передразнил ее Рощин. - Она выдула свою поллитру, и ей, видишь ли, не хватило!
- Сам ее выдул... А я хочу пить вермут! - сказала Катя.
- Не давай ей, - закричал мне Рощин и хихикнул: - Лучше дай мне!
- Фигу тебе, - крикнула Катя. - Я первая попросила!
К тому времени, как сбегал за бутылкой, Катя поднялась, а Рощин остался лежать. Катя приняла прямо у дверей из моих рук литровую бутыль, посмотрела этикетку и, хмыкнув, - "и правда на травах", - налила себе в стакан. Рощин молча смотрел в потолок.
Катя выпила и сказала мне, что это я здорово придумал, что приехал и привез вермут... А они, значит, не рассчитали, сколько взять, и подыхали тут без пития. Даже разошлись... Видишь? По разным углам!
- Ты ей все не отдавай, - предупредил Рощин, вполглаза следя за нашими движениями. - Обрадовалась, что человек с дороги, устал, да? Можно обобрать!
Катя оглянулась на Рощина и милостиво разрешила:
- Отнеси ему, а то он нас сожрет!
- А ты - несъедобная... - отреагировал он. Но приободрился, принял в руки стакан. Приподнявшись, произнес в мою сторону: - Ну, раз такое дело, поздравляю. С заездом... Приезжай почаще!
Выпил, вздохнул и поставил стакан на пол.
- А я сегодня через Солнцево проезжал, дай, думаю, пару бутылок захвачу. Подъехал к магазину, а там очередь больше, чем в Мавзолей! Знаешь, анекдот про трамвай: объявляют остановку: "Середина очереди, следующая винный магазин!"
- Ты говорить-то говори, а стакан верни! - крикнула Катя.
- Так вот, - продолжал невозмутимо Рощин, пропустив ее реплику мимо ушей. - Я поглядел, поглядел, и чего-то меня бес как подтолкнул, громко так и говорю: "Ну, дождались?" И тут, представляешь, вся очередь, голов сто, повернулась в мою сторону, и глаза у всех такие... Ну такие... Я испугался... Вот честное слово! Ведь кинуться сейчас на меня, и разорвут, и затопчут! Я, значит, тихо, тихо назад и смылся... Без вина!
После операции на сердце, когда в Нью-Йорке его прямо с самолета отправили в клинику и вернулся он с этаким крошечным браслетиком на руке, по которому, если он где-то грохнется, должны определить, что с ним делать, куда вести да как спасать, Мишель обитает постоянно в Переделкине. Браслетик, думаю, он уже не носит...
У нас, если грохнешься где, смотреть не станут, а отправят в милицию или в морг. А скорей всего, оставят валяться на месте.
...Проживает он в старом корпусе. После развода с Катей одно время сошелся он с библио-текаршей из нашего Дома, еще молодой, красивой, веселой. Мишеля она любит, но... мучает. То есть поперву мучил он ее, когда хотела она замуж, а теперь она его, когда стало ему худо и оказалось, что никому-то из бывших красоток он не нужен.
Как-то втроем - Мишель она и я - надрались во время Ленинского субботника, на кото-рый надо было обязательно выйти и хотя бы для видимости пособирать сучья. Почти те самые, которые остались от бревна, которое носил Ильич. Но главное в этот день занятие - естественно, пьянка, и мы, засев в коттедже, опрокинули зараз, да без закуски, под какую-то вареную колбасу, несколько бутылок водки. Точное число мы так и не установили. Мишель же после этого влетел в больницу, а выйдя, с питьем завязал. Но сейчас и веселой библиотекарши нет, а есть рядом с Мишелем еще одна, милая и немного грустная женщина. Но и библиотекарша неподалеку, только она уже не с Мишелем, а сама по себе. И если от вестибюля повернуть налево, то справа вторая дверь Рощина. Стукни, и он обрадуется, посадит на диванчик, заваленный книжками, спросит: "Ну как там?" Там - это в мире. Имеются в виду погода, террористы, политики или просто зна-комые писатели. Я отвечу: "Ничего". Имея в виду, что погода, как всегда, хреновая, террористы никуда не деваются, как и политики, а писатели... Сидят по углам и пишут, если пишут. Он кивнет и укажет рукой на стол: "Вот, что-то о Бунине... Сейчас кто-нибудь что-нибудь издает? Ну, изда-тельства там какие-нибудь? Нет? И им ничего не нужно? М-да... Я так и думал..."
Однажды с азербайджанским поэтом Хазри пошли поздравить Льва Ошанина с днем рожде-ния... Но не с его рождением, а рождением его молодой жены Гали. В подарок мы несли огромное яблоко, привезенное поэтом из солнечного Баку, да букетик поздних полевых цветов. Лев Ошанин был нашим учителем по поэтическому семинару в Литературном институте.
Они как раз собирались с Галей уходить, но притормозили из-за нас, и тут же Ошанин пригласил нас на минуточку к себе в кабинет и предложил выпить, раз уж заглянули, по рюмочке водки. Сам он практически не пил. Но чтобы не терять контроля, он приобретал рюмки, в которые влезало не больше десяти - пятнадцати граммов! Он даже потом коллекционировал такие рюмки, привозя отовсюду, где их можно было достать.
Распахнулся бар, и нашему жаждущему взору предстала витрина из бутылок с самыми потрясающими этикетками, какие только можно вообразить при нашей скудной фантазии.
- Ну что бы мы захотели? - спросил Ошанин энергично.
Мы-то знали, чего бы мы захотели. Мы захотели бы всего, что мы видели, но мы скромно молчали. Лев же выбрал бутылочку, одну из многих, и стал пояснять, что это все настойки: это водочка, настоянная на березовых почках, на смородиновом листе, на калгане, на ореховой пленке... Он и нам на будущее советует пить настойки...
Мы за длинную дорогу как бы настроились поскорее выпить, и лекция о почках показалась нам утомительной.
Наконец Ошанин налил в игрушечные рюмочки. Мы, поздравив еще раз с торжественным днем, выпили. И... ничего не почувствовали. Внешне-то рюмочки были почти как настоящие, только чашечка для наполнения была искусно залита стеклом. С таким же успехом можно было пить и не наливая, вот что я подумал. И то же самое, как выяснилось потом, подумал мой спутник.
В это время раздался спасительный голос молодой жены Ошанина: "Лева, тебя к телефону". Это был знак свыше. Ошанин побежал в другую комнату, а мы приободрились, оставшись наедине с баром. Мой спутник, по-разбойному сверкнув черными глазами, молниеносно схватил бутылку с неведомыми нам почками и прошептал свирепо: "Держи!" И сунул что-то в руку - это был стаканчик от карандашей. Он с верхом его наполнил, и я поспешно опрокинул в себя. Он молние-носно наполнил стаканчик еще, выпил сам и, громко оборачиваясь к двери, спросил: "Лев Иваныч, вы там скоро?" На что Галя из другой комнаты отозвалась: "Он сейчас, он разговаривает по телефону..."
- Так мы ждем! - крикнул поэт, но ждать мы вовсе не собирались. Он тут же налил снова мне, до самых краев, но уже из другой бутылки с почками, и сразу же себе. Какие там были в ней почки, мы, честно, не разобрали. Наверное, хорошие, потому что стало нам хорошо.
Вернулся торопливой походкой Ошанин и, потирая руки, произнес:
- Ну, еще по одной?
- По одной, по одной, - радостно согласились мы.
Мы добросовестно слизали с донышек уникальных рюмок еще по десять граммулек и, довольные жизнью, направились в наш Дом.
Этот Дом помнит многих, кто здесь творя пил и пия творил. Процесс этот неразделим. На моих глазах произошло крушение Виля Липатова, писателя внешне крепкого, пробивного, удачливого, вхожего во все редакции сразу. Я однажды наблюдал лично, как он по телефону втолковывал литературному начальнику, какой ему нужен орден к его пятидесятилетию. И он его получил. Но работал он как ломовая лошадь, вставал в четыре утра и к завтраку уже нарабатывал свою дневную норму. В последнее время, заработав деньгу, поставил себе радиозаписывающую аппаратуру, чтобы надиктовывать тексты. Пил, говорят, он по-черному, но к описываемому здесь времени напрочь завязал и, разведясь с дочкой Вадима Кожевникова, главного редактора "Знаме-ни", завел себе тихую, милую девочку, которая везде послушно и безголосо его сопровождала. Пропадая от одиночества, я, грешным делом, еще позавидовал, но белой, очень белой завистью: везет же Вилю, чтобы найти такое создание.
Он и дома, на улице Усиевича, отгрохал себе приличную квартирку, объединив две куплен-ные в одну, а стены обклеив заграничным ситцем... И все шло своим чередом. Но однажды в переделкинском буфете устроил прием в честь своего дня рождения Лев Смирнов, переводчик, и все мы пришли поздравить, пришел и Виль. Там он после завязки хлебнул лишь немного пива, и с этого началось. На другой день он уже лакал вино, собирая по комнатам у кого что найдется, и у меня выпросил бутылку шампанского, припасенного для какого-то праздника... На третий день он впал в беспамятство, в бред.
