тюрьмы несколько архиереев. Но главное зрелище было припасено на Пасху, выпадавшую на 10 апреля.
Пасха началась с пушечной пальбы. Поначалу решили, что это восстали константинопольские греки, о чем уже давно ходили слухи. Однако палили только турецкие орудия. Порта решила показать, что готова к любому нападению.
А греки были в церквях. Хотя патриарх до этого обратился с воззванием ради спокойствия и безопасности не собираться в них. Кафедральный собор был полон; от шума пальбы вздрагивали стены, народ переглядывался и крестился, но служба шла, как положено. Даже еще торжественнее.
Вот пропели «Христос воскресе из мертвых…» перед вратами храма.
Вот все входят в храм. Духовенство переоблачается: белые одеяния меняются на алые, пасхальные.
Патриарх выходит к народу.
Он видит их. Давно уже видит их. Они стоят чуть в стороне и ждут. Султанская полиция – чауши. Вокруг них, несмотря на обычную пасхальную толчею, пустота. Люди жмутся в стороны.
Патриарх поднимает чашу. Он уже все понял. Да, Господи. Да, он готов.
Они дали ему дослужить: таков был приказ.
Верующие расходились. Пальба давно прекратилась, небо светлело.
Чауши спокойно дождались, когда патриарх и остальные архиереи, сослужившие ему, выйдут из алтаря. Один из чаушей, по виду главный, подал знак.
Дальше изображение становится нечетким. Свидетельства и сообщения о том страшном пасхальном утре начинают расслаиваться, разниться, противоречить. Обрастать все более жуткими и сомнительными подробностями.
Одни сообщали, что убийцы ворвались прямо во время службы, при всех выволокли патриарха из алтаря и устроили погром в соборе. Другие – что никакого погрома в тот день не было, он произошел позже. Одни сообщали, что патриарха повесили сразу же. Другие – что его вначале вызвали во дворец (или привели в тюрьму), а потом вернули в Фанар и лишь после этого повесили. Но как? Одни уверяли, что прямо на дверях собора, другие – что двери оказались низковаты и пришлось мастерить виселицу.
Для распоряжения казнью прибыл великий визирь Бендерли Али, сел на табурет у подножия виселицы, закурил трубку и просидел до конца казни. Одни говорили: несколько минут, другие – полтора часа.
Рядом с повешенным была выставлена стража; всякий, кто входил в храм, должен был бы пройти мимо него. Но никто не пытался войти. Храм стоял, залитый солнцем и пустой. Было слышно только, как переговариваются снаружи стражники и где-то вдалеке перелаиваются собаки.
Началось разрушение храмов. Вначале была снесена до основания церковь Святого Романа, затем подверглись нападению еще тринадцать храмов; одни уничтожили полностью, в других – крышу и часть стен, в третьих – иконы, книги и облачения.
Через несколько дней толпа ворвалась в патриархию, разграбила собор и разгромила типографию, набив карманы своих халатов литерами… Это была константинопольская чернь, почуявшая запах вседозволенности.
Тело патриарха висело уже три дня, и с ним нужно было что-то делать.
Еврейский квартал Балат находился рядом. Османские власти, пишет Уолш, «выбрали из этого района самых подлых и низменных людей, которых они могли найти среди отбросов тамошнего общества… По прошествии трех дней тело патриарха сняли и вместе с веревкой, на которой оно было подвешено, передали в руки этим подонкам и приказали им тащить его за шею к воде».
Отношения между греками и евреями в Константинополе всегда были тяжелыми. Сказывалась не столько разность веры, сколько близость занятий: и те и другие промышляли торговлей, где их интересы постоянно сталкивались. По-разному относились они и к османской власти. Для греков османы оставались поработителями; для большинства константинопольских евреев – благодетелями: в Османской империи нашли прибежище тысячи евреев, некогда бежавших из Испании от инквизиции.
Но ненависти, подобной той, которая пылала во времена Трулльского собора (восьмой век), решения которого запрещали христианам дружить с иудеями, лечиться у них и даже мыться в одной бане, уже давно не было.
…13 апреля двадцать балатских евреев с истошными криками протащили тело патриарха до пролива. Как им и было приказано, они выкликали:
– Сей есть царь христианский, и да узнают народы, что един только есть государь и самодержец вселенной – султан Махмуд, по повелению которого влачим мы царя православных!
Накричавшись, они сбросили тело в Босфор и разошлись по своим делам.
«Поведение евреев, – писал Уолш, – в этом случае рассматривалось как проявление смертельной ненависти, которую они испытывали к христианам… Но, скорее всего, существа, выбранные для этой цели, были неспособны ничего понимать или чувствовать; они были столь же невежественны, сколь и жалки – они действовали из страха и тупости, и ликование, которое они выказывали, было направлено на удовлетворение их более жестоких и свирепых господ».
Действительно, чуть больше чем через год, 22 июня 1822 года, сцена повторится: кучка балатских евреев, выполняя приказ властей, протащит на веревке и сбросит в Босфор другое тело. Но это будет не христианин, а, напротив, янычар Хасан Байрактар, грабивший христианские семьи. Он был застрелен, сопротивляясь патрулю, назначенному османами для защиты греков…
Как и всякая империя, Османская руководствовалась принципом: «Разделяй и властвуй». По мере роста национализма разделять становилось все легче, властвовать – все труднее.
6 мая бригантина «Святой Спиридон» прибыла в Одессу и стала на карантин.
О том, что на борту судна находятся останки патриарха, было тут же сообщено русским властям. Вице-губернатор граф Ланжерон велел вынести тело на берег со всеми предосторожностями, требуемыми карантинными законами. Останки освидетельствовали еще двое высокородных греков, бывших в Одессе и лично знавших патриарха. После этого тело было положено в гроб, запечатано и поставлено в карантинную башню.
Вице-губернатор вступил в экстренную переписку с Петербургом, запрашивая, как он должен «воздать последние почести сему злополучному начальнику Греческой церкви».
26 мая прибыл высочайший ответ из Петербурга. К нему прилагалось облачение для останков патриарха из придворной ризницы, панагия и крест из Кабинета Его Величества и архиерейская митра из Александро-Невской лавры.
Еще три недели ушло на подготовку похорон, оповещение архиереев, которые должны были совершать отпевание и погребение, и прочие распоряжения.
Гроб с останками патриарха был открыт. Хотя «совет докторов предполагал разрушение их на части и совершенную невозможность открыть ящик, в котором они находились», тело, как сообщал очевидец, «найдено целым и невредимым».
17 июня началось в Одессе с пушечной пальбы с кораблей и брандвахты и колокольного звона всех церквей. После совершения малой панихиды гроб был вынесен из карантинного дома.
Шествие двинулось в соборную Преображенскую церковь.
Впереди несли большой крест с двумя зажженными фонарями; следом – хоругви, за ними шли четыре диакона с крышкой гроба. На некотором расстоянии следовали псаломщики, один с архиерейским жезлом, другие
