Каландара ласково-грустный напев любви, более упоительный для него, пожалуй, чем призыв горячей, жаркой страсти.
«Не надо огорчать ее. Она ни в чем не виновата».
— Не бойтесь, госпожа, за отца. С ним ничего не случится!
— Да сбудутся ваши слова, — прошептала, все еще не глядя на него, Хуршида-бану. — Время уж за полночь, а о нем нет вестей…
— Уверяю: ни один волосок не падет с его головы!
Хуршида уловила что-то такое в голосе Каландара, что заставило ее наконец посмотреть ему в лицо.
— Откуда вам знать?
— Я знаю, госпожа. Знаю! Потому что…
Ясные глаза смотрели на него, блестя то ли от слез, то ли от лунного света. «Не надо огорчать ее. Она ведь ни в чем не виновата. Зач^м ранить ее сердце еще и вестью о черной измене отца?»
— Что ж вы замолчали?
— Потому что… будет лучше, госпожа, если вы не будете знать об этом…
— Почему же?
— Потому что… то, что знаю я, вам не надо знать… Это причинит вам боль…
— Но зачем же вы начали говорить, если знали, что это причинит мне боль? — Хуршида-бану протянула руку и положила ее на согнутую в локте руку Каландара. — Говорите же, прошу, говорите, пусть даже меч занесен над моей головой!
Каландар опустил голову, он понял, что, промолчав, больше обидит, сильнее ранит ее сердце, чем сказав то, о чем решил было не говорить.
— Простите, Хуршида-бану, я очень, очень виноват перед вами…
— Не надо ворошить прошлое. Я не в обиде на вас. Все от аллаха…
— От аллаха! — Каландар рванул ворот рубахи, крепко потер шею, грудь. — От аллаха? Почему я не послушался вас, не согласился бежать с вами в свой край? Или почему не умер до встречи с вами где-нибудь в степи, раненный врагами в бою?.. Вот уж сколько месяцев терзаюсь я этим, Хуршида-бану… госпожа моя!
Хуршида промолчала: обиды оскорбленного сердца забылись, а сочувствие и тяга к Каландару, и понимание того, что уже ничего не исправишь, все это разом нахлынуло на нее. Он каялся в своей вине перед ней, он излил свою печаль, и сострадание к нему было в ней сильнее всех прочих чувств. И она испугалась вдруг этого нахлынувшего чувства больше даже, чем загадки появления Каландара здесь. Испугалась, что не выдержит — сейчас зарыдает.
— Так что же все-таки вы скрываете от меня? — переспросила Хуршида-бану. — Говорите же! Не бойтесь за меня: чему быть — того не миновать!
Каландар все еще медлил.
— Госпожа моя… Известно ли вам, что Мирза Улугбек казнен?
— Когда? — Хуршида испуганно отшатнулась.
— Уже неделю назад… И пал он от рук убийц, по воле собственного сына, шах-заде Абдул-Латифд.
«О создатель…» Хуршида-бану закрыла глаза, зашептала молитву. Мгновенно вспомнилось: гарем в Кок-сарае, Мирза Улугбек за тонкой шелковой занавесью, приглушенно-печальный голос: «Я наказал вашего оскорбителя… Что случилось, того не поправишь… Ваша воля, оставаться в гареме или вернуться в свой дом». И, когда она сказала, что просит разрешить ей вернуться, Мирза Улугбек опять извинился перед нею, передал привет отцу, а потом с непонятной ей грустью добавил: «Вы еще молоды… и прекрасны, дочь моя. Да ниспошлет вам всевышний счастье, воздав за страдания». И снова добавил: «Дочь моя…»
Дочь моя…
Хуршида облизнула сухие губы.
— Это ли не конец света, если сын предает смерти своего отца! Как это… мерзко и страшно!
— Да, и страшно, и мерзко… Сыновья — исчадия мрака. Но отец их, устод, поверьте, госпожа моя, словно яркое солнце, лучи мудрости его просвещали не одних мужчин, но и женщин…
— Истинно так, истинно, — прошептала Хуршида-бану.
— Устод Мирза Улугбек, желая сохранить сокровища, накопленные им за сорок лет…
— Сокровища?
— Да, сокровища науки — редкие книги, рукописи… вам, наверное, приходилось их видеть, госпожа?
— Приходилось… Я однажды даже переписала трактат повелителя…
— Так вот, за неделю до всего, что произошло… за неделю до… смерти своей… он поручил судьбу этого сокровища мавляне Али Кушчи. Тот же, зная о возможных опасностях, принял меры предосторожности, и об этих мерах осведомлены были в столице всего три человека.
— И один из них… мой отец? — догадалась Хуршида. — И вы опасаетесь теперь, что отец выдаст тайну?
— У меня есть основания для таких опасений…
— Нет, нет! — испуганно воскликнула Хуршида-бану. — Он не свершит такой низости!
— И все же я хотел бы поговорить с мавляной об этом деле…
— Но я же сказала, что он… что его… Вы говорите, что отец вернется из Кок-сарая целым и невредимым…
— Да будет так!
— Если он вернется, я сама поговорю с ним. Я сама!
— Тогда… Позвольте слуге вашему наведаться сюда завтра?
Ответа на этот вопрос он не получил.
— Мне нельзя не прийти. Мне нельзя не поговорить с вашим отцом. Потому что не только сокровища знаний, но и… жизнь мавляны Али Кушчи — в руках вашего родителя!
— Я поговорю с ним, — снова сказала женщина, но в голосе ее уже не было прежней уверенности…
Каландар не в силах был уйти. Ему хотелось взять ее руку, прижать эту нежную, беспомощную руку к губам, хотелось упасть на колени перед Хуршидой-бану и говорить о любви, о пожаре, который все эти месяцы бушевал в его груди, и молить, молить о прощении. Но она же сказала: «Я не в обиде на вас… Все от аллаха».
«Как странно и жестоко устроена жизнь… Кажется, ничем не обделил творец Хуршиду-бану. Все есть — и красота, и богатство, и знатное имя. А вот малого нет — счастья! Обыкновенного, человеческого, женского счастья…»
Молчание затягивалось. Это почувствовала и Хуршида. Мягко сказала:
— До свидания, и да хранит вас аллах…
— До свидания, госпожа.
Она слышала, как шуршали под его ногами листья, пока дошел он до края оврага в самом конце сада. Тогда и она побрела обратно, домой. Сникшая, обессиленная, постояла у калитки. Прижалась лбом к холодной глине дувала, заплакала, сначала без слез, а потом наконец облегчающе обильными слезами.
О подвальных темницах Кок-сарая ходили легенды одна ужасней другой.
Но темница, куда привели Али Кушчи, ничем не походила, к его удивлению, на тесный и мрачный колодец, которым пугали воображение рассказчики легенд. Довольно сносная клетушка, ширина — две трети длины; по крайней мере, поначалу ему показалось, что «устроили» его даже просторно.
Ощупывая ладонями стены, неровные, бугристые, он обошел комнату. Ладно, роптать ему нечего. Самое плохое в том, что темница примыкала к дворцовой конюшне, откуда и сквозь каменные стены проникало трудно выносимое зловоние. А вот солнечного тепла эти
