- Уймись, - спокойно сказал Антуан. - Уймись и свари нам кофе. Где лежат паспорта?
- Я не дам тебе паспорта, - продолжал кипятиться Оскар, заливая воду в кофейник.
- Ладно, ладно, - продолжал Антуан. - Ты не дашь. Прекрасно! Ты мне их не давал и ничего не знаешь. Где они лежат?
- В шкатулке, которая стоит на полке рядом с магнитофоном, - как ни в чем не бывало ответил Оскар. - Только не разбуди маму.
Антуан засмеялся и пошел наверх. Я попросил у Оскара сварить для себя кофе покрепче. Оскар удивленно вскинул брови.
- Вы понимаете по-французски?
- Разве за десять дней научишься? Но я понял, о чем вы говорили с Антуаном.
- Тем лучше, - с вызовом ответил он. - Меня это не касается, и я объявил об этом. А вы? Зачем вы впутались в эту историю? У вас ничего не выйдет.
- Вы правы, мсье Оскар, - ответил я ему. - Я совершенно напрасно впутался в эту историю. Я больше не буду, мсье Оскар.
Он улыбнулся:
- Ведите себя осторожней. Тото горяч и может наделать глупостей.
- Не волнуйся, Оскар, - молвил Антуан, спускаясь по лестнице, - я взял у тебя три тысячи, так что все будет в порядке.
- Прекрасное начало, - скривился Оскар. - Сейчас же отдай деньги. И паспорта тоже. Я передумал.
С угрожающим видом он придвинулся к Антуану, пытаясь подобраться к бумажнику. Антуан со смехом отпрянул, цепко ухватил Оскара за рукав пижамы.
- Откуда у тебя такая прекрасная пижама, дорогой кузен? А ну-ка подари ее мне.
- Как откуда? - удивился Оскар, безуспешно пытаясь отцепиться от Антуана. - Это моя пижама.
- А я думал, что ты выменял ее у капо на пайку хлеба, - продолжал забавляться Антуан. - Давненько я не видал таких прекрасных пижам! А какой материал...
Конечно, пижама-то лагерная, то-то она в глаза бросалась. Не подлинная, разумеется, поновее, хорошего кроя, современной работы: силон, нейлон, перлон. Когда-то Оскар носил такую модель в немецком концлагере, а ныне он почетный член секции бывших узников, вот он придумал и заказал партию в триста лагерных пижам для бывших товарищей по несчастью, разве в этом есть что-нибудь плохое? Пижамы идут нарасхват, Оскар сам не ожидал такого успеха и уже заказал новую партию, это же манифик!
Антуан и Оскар бурно продолжали выяснять отношения. Я подошел к полке с книгами. Роскошные фолианты в сафьяновых переплетах, корешки помечены номерами. Я вытащил том наугад, он весь был посвящен салатам. Я заинтересовался: шикарные картинки, то бишь натюрморты, справочный аппарат обширен и удобен - по алфавиту, по предметам и еще в каких-то неведомых мне сочетаниях. Следующий том с той же солидностью повествовал о соусах и маринадах, затем следовали тома: вина, супы, жаркое и так далее, вплоть до кексов, полная энциклопедия живота. "Питайтесь нашими кексами в пижамах фирмы "Оскар Латор и сыновья", и у вас всегда будет прекрасное настроение, пижамы последней модели "Бухенвальд", для женщин имеется модель "Равенсбрюк", всегда в продаже, "Оскар Латор и сыновья" приглашают вас: бывшим узникам лагерей скидка в размере 15 процентов".
Так он предает и продает собственную память о прошлом и, похоже, неплохо зарабатывает на том. Не желаю принимать от него подачки!
Я с грохотом задвинул том с дичью на полку:
- Точка, Антуан. Мы едем! Отдай паспорта и деньги своему дорогому кузену, обойдемся! А вам, мсье Оскар, я советую заказать партию ридикюлей из синтетической кожи под человечью, модель "Эльза Кох". Пойдут бойко, предсказываю.
Он понял меня, лицо его сделалось пунцовым. Антуан с готовностью вытащил паспорта из пиджака.
- Возьми, Оскар, так в самом деле будет лучше.
Багровый Оскар замахал руками.
- Зачем ты обижаешь меня, Тото. Оставь их, если они тебе нужны.
- Но ты же ничего не видел и не знаешь, - посмеивался Антуан.
- Как хочешь, Тото, - униженно просил Оскар. - Если что-либо случится, я не откажусь.
- Время дорого, Антуан. О'ревуар, мсье, - я решительно вышел из комнаты.
- А кофе? - кричал вослед "Оскар Латор и сыновья".
Мы остались без кофе, но с паспортами.
И снова мы мчимся сквозь призрачный тоннель, сотканный из зыбкого света, безуспешно стремясь домчаться до противоположного конца, где ждет нас встреча с прошлым.
Маас повернул влево, проплыли во мраке последние скалы. Прощайте, Арденны, - и начали натягиваться нити, которые протянулись меж нами, от каждого мгновенья, каждой встречи: печально-встревоженная улыбка Николь и ненавидящий взгляд вдовы Ронсо, пожатье Луи и маслянистые слова Мариенвальда, пронзительная труба, поющая над крестом, и отрешенный голос Агнессы Меланже, лесные тропы и потерянные глаза Ивана, шершавые парапеты моста и хриплый голос старого Гастона, прощальный взмах Терезы и одинокая фигура женщины, затерявшаяся среди белых крестов. Нити меж нами не расторгнутся отныне, но натяжение их с каждым километром делалось все пронзительнее и острей. Ах, Тереза, Тереза, верно, ей будет горше всего, но она пройдет через это и выйдет освобожденной. Эх, Иван, он сидел как пришибленный, когда мы с Антуаном обменивались мнениями перед дорогой, и я назвал то главное имя, которое теперь уже одно оставалось на белом камне. Иван, взмахнув руками, тупо повторял: "Этого не может быть! - А потом вскочил и мстительно закричал: - Будьте прокляты, эти проклятые капиталистические страны, если в них одни эксплуататоры и предатели", - и глаза у него сделались беспомощными. "Можешь отдать Антуану сто франков, сказал я. - Ты проиграл. Инициалы на сосне были вырезаны Щеголем весной, когда я прислал первое письмо Антуану..."
Натягиваются нити, но память не отступает. "Желаю успеха", - сказал по телефону Матье Ру. Спасибо, Матье, ты явился по доброй воле и рассказал все. "О'ревуар, Виктор, до свидания", - молвила Сюзанна, прижавшись ко мне щекой, и тоненькая ее фигурка, застывшая в проеме двери, так и стоит перед глазами. Нерасторжимы эти нити, а дорога стремится вдаль, мотор укачивает, и голова сама собой опускается на грудь. В транзисторе - шансонье, мне снится французская речь, стремительная, порывистая, открытая. Яркогласные звуки ее как-то по-особому протекают сквозь гортань и вылетают в мир торжествующе и ясно. И рождается речь. Все в ней расчленено, и все слитно как песня. А это и есть песня, которую поют сто миллионов певцов.
Машину тряхнуло на переезде, но Антуан почти не сбросил газ, и мы проскочили по стыкам так, что я подпрыгнул.
- Куда спешишь, о Антуан? - со смехом произнес я. - Скажи мне что-нибудь хорошее.
- Же т'эм, Виктор, - сказал Антуан. - А ты скажи мне это по-русски.
- Я люблю тебя, Антуан. Но зачем мы так несемся? Только начало пятого.
- Ты не знаешь наших бельгийцев. Они уже варят кофе.
Впереди маячили два красных огонька. Антуан азартно прибавил газ, красные огоньки притянулись к нам, отпечатался в свете фар голубоватый кузов, мелькнуло заспанное лицо над рулем, а впереди тут же зажглись два новых красных огонька, и мы припустили за ними.
Небо за спиной постепенно голубело и прояснялось, звезды гасли над горизонтом, а вместо них зажигались огни на земле: окна домов, фары машин. Сложенная гармошкой карта лежала на моих коленях, и по ближайшему указателю я определил: до Брюсселя 25 километров. А Брюссель это уже полдороги, за ним - Гент и Кнокке.
Проскочили тесный городок, сумеречно проступающий из тьмы, и вот уж под нами брюссельская автострада. Дорога была еще бессолнечной, но уже ясно проглядывалась до горизонта, и редкие рощицы неспешно отползали назад.
Настает новый день. Что же мы узнаем в нем? Я углубился в свои мысли и не заметил, как Антуан выскочил на виадук, пошел по виражу на разворот раскрылось солнце, зацепившееся нижним краем за дальний лесок. Со всех сторон сбегались к кольцевой дороге ранние пташки, с каждым километром их становилось все больше, но пока они не слились в сплошной поток и двигались каждая по своей воле.
А вот и развязка на Гент и Остенде. Проскакиваем ее понизу, ложимся в правый вираж. Боже, что там творится, машины уже не идут, а ползут, за многими катятся трейлеры, отчего машина сразу становится неповоротливой и медлительной. Пришлось притормозить на выезде и торчать перед этим потоком, пока добрый водитель не сделал приглашающего жеста, уступая дорогу. Мы влились в это стадо, и поплелись в нем. На путепроводе стоял взмокший полицейский в черной шинели. Но что он мог - один на один с этим стадом.
- О ля-ля! - сказал Антуан, прижимаясь к обочине, и сразу же за путепроводом выскочил из стада.
- Хочешь еще кофейку? - удивился я.
Антуан не ответил. Мы скатились вниз на кольцевую автостраду, промчались под путепроводом - и снова на правый вираж, к тому полицейскому, который стоял на верхней дороге. Перед нами была чистая полоса и вела она в Брюссель. А стадо плелось навстречу.
- Через час встречную дорогу перекроют, - сказал Антуан, - хорошо, что мы проскочили.
Мы снова спустились на кольцевую и, вернувшись по восьмерке к исходной точке, благополучно миновали развязку на Гент и Остенде.
