Могли ли понять, что он вел аванпостную службу свою большой марки и что проходил абсолютную поступью он через все.
Осталось одно: уходить!
Тут схватил со стола и разбил, бросив в пол, статуэтку; со зла!
И прошел в кабинет, и уставился в ноги: у ног распластался оскаленный белый медведь золотистою желчью оглаженной морды.
И вот побежал топоток — кто-то быстрой походочкой дергал по комнатам: Викторчик!
Викторчик всем говорил (передали уже):
— Да, — она занимает вакантное место жены! Словом, — Викторчик влазень в их дом.
Вон уж он появился: опять на устах сахарец, а в глазах — сатанец; он стоял, разминая набитый портфелик.
— Ну, что?
— Апелляторы сердятся…
— И?
— Ай, ай, ай: все кредит: дебет — ноль!
— Да ведь мой поручитель!..
— Исчез из Москвы…
Эдуард Эдуардович так и вперился; и Викторчик взгляда не выдержал:
— Всякие слухи, — до глупых, глупейших: мадам Миндалянская жаловалась, что вы в смокинге в ложу вошли, а не принято в смокинге.
И — закосил со смиренством:
— Да где им понять вас!
Тогда Эдуард Эдуардыч, ладони поднявши к лицу, ему стал аплодировать с деланным хохотом, — звонким, густым, сахаристым, рассыпчатым, злым, понимая, что сеятель мороков — Викторчик; он вызывающе бросил пословицей:
— Льстец под словами, — змея под цветами!
Да, Викторчик этот: держался валетом, а — предал; два года при нем он вертлявил; в час — бросил; в два — предал; в три — выступил уж обвинителем; что-то доказывал всем им — в четыре; а в пять — стал лицом, очень нужным Луи Дюпердри; через сутки же так вклеветался, что сделался спецом в умении — разоблачать и науськивать; вдруг загазетничал (что-то газеты плели про шантаж-шпионаж); но о чем не болталося? Время-то — вапом вопило; уже нарастал вал событий; встал гребень завивистый.
Викторчик — гадина!
Киерко прав был, что гадины ели друг друга; в начале двадцатого века история разэпопеилась: стала она Арахнеей.
Арахны, не люди, — пошли!
* * *
И тогда Эдуард Эдуардович взял со стола сердоликовую вырезную печать; и печать приложил к документу, с которым и выскочил Викторчик; в нем подтверждался уход из «Мандро и Кo»; «Кo» — оставалась, чтобы завтра же: оповестить через газеты: «Луи Дюпердри и Кo».
Стерся — «Мандро», чтобы стать где-то «Дорманом», «Ордманом», или ж Дроманом, Мроданом: французом иль немцем.
* * *
Он встал и пошел дефилеями в комнату с нарочною приплясью, «джоком», куражась с собою самим и куражась пред скромным лакеем, которому дал порученье (ненужное): слышать покорное:
— Слушаюсь!
В «слушаюсь» слышал:
— Не слушаюсь!
Стали свободничать в доме его; так сейчас, например: что за гамканье там? Громкий гавк Вулеву. Он подумал: дворецкий, дородливый, домостроитель и домоблюститель, поняв, что все рушилось, — место подыскивал; ждал только случая, чтобы расчет предъявить.
А — прекрасные вещи: резная чеканка, «вальян» очень ценный; бывало вот, — Амфитрионом встречал здесь гостей; а теперь (знал прекрасно) Василий Дергушин, разахавшись, мазал словами и эдак, и так его.
Сел в свое кресло, прислушался, как дребезжала вдали Вулеву и как ей отвечала свирелкой Лизаша. Ему захотелося — сгинуть, исчезнуть, не быть; кабинет раздавался обоями, гладкого, синего тона; на нем пламень красных сафьянов ярчел; из сафьяна повис Эдуард Эдуардыч; в руках обнаружилось гиблое что-то; сидел, весь охваченный красной геенной огня; вот — сгорит: на сафьяне останется кучечка пепла.
Этот вверт в ее жизнь; эта вгнетка в нее; ей казалось, что дней доцветенье приходит.
Прислушалась: прогомонели лакеи; там — взрыв возмущения: за гердеробной; и в комнату смежную кралась она, — в чернолапую мебель, к ковру желто-черному, в желтеньком платьице, кутая плечики в черное кружево шали — присесть под подсвечник; стемнялась стена желто-сизая в тень; чернокожие думы сюда приходили, как рой негритосов: показывать зубы.
Присела в тенях — свою ножку на ножку, свои локоточки — к коленке; лицом — в кулачки; превнимательно слушала, что говорили лакеи — с улыбкой страдания: дергалась плечиком.
— Барина барышня!
Вновь стала вздрагивать; вспыхом сбагрилось пятно на; скуле; не услышала, как про нее судомойка сказала:
— Спаси, девоматерь, ее!
Все про «это»: ведь — поняли.
Очень степенно Василий Дергушин прошел — пошептаться с мадам Вулеву, расставлявшей капканы да верши; глаза у Дергушина стали гвоздистыми; ими кололся, когда обносил; и казалось, что он говорил:
— Происходит-то, — бог знает что! И теперь ей заметил он:
— Что это, барышня, вы? Головой прокачал; и — прошел.
Ей с ним было конфузно, вполне неестественно; точно следил он за нею; и странной жеманкой с ним делалась; подозревала: ловить собирались «его»; Вулеву верховодила, там затаяся и вечером в волосы вкручивала папильотки; за шторами пряталась; «он» перед ней, Вулеву, ходил с до-вертом, — очаровательный, серебророгий и лживый; и взглядом, как пьявкой, вцеплялся, почуяв капканы: не «богушка»: чортище!
Тут засмеялась она в черноваки ночные, которьзе множились, — громче, все громче, все громче, — пока из растерянных глазок не брызнули слезки: он салом обмазал ее.
Так случилось с Лизашей.
Лизаша играла в «русалочки» (много «русалочек» ею кормились); одна из русалочек этих «сестрица Аленушка», месяцем ясным катилася в «богушке»: неба же, «богушки» — не оказалося; а оказалась одна чернота; черноты даже не было в этом отсутствии всяких присутствий; и «богушка», «небо» — провал, как провал в месте носа: дыра носовая! В мгновение ока весь «богушка», просто разъялся: в дырищу. Ужасно отмечивать сгнитие носа в любимом: считала она своим небом — дыру носовую. Быть может, как зубы поддельные, носит поддельный он нос.
Ее «богушка» — дымка в глазах:
— Надо, надо…
— Что надо?
— Глаза протереть!
В ту минуту, когда поняла, появилось одно обстоятельство; «все» — началося во сне: увидела во сне черномазого мальчика; он улыбнулся ей хмуро и криво; его синеватые пальчики, точно без крови, ей подали ножик; кровь капала с кончика:
— Этим ножом он меня!..
— Кто?
Но мальчик сказал:
— Этим самым ножом ты его!
Стало ясно.
Была угловая, малайская комната; в ней стоял столик: не столик — парчевня; на столике ножик лежал с филигранною ручкою: вот что припомнив, сидела с открывшимся ротиком, ярко мерцая глазами; бежала разглядывать блеск ясной стали; к глазам поднесла, задрожала, отбросила ножик, упала на тигра.
Рыдала на тигре.
Потом перестала рыдать: ведь извечно убиты, мы, мертвые; мысль об убийстве разыгрывалась обострением всех наблюдений над «ним»; с изостренным вниманием впивалася в мир, заповеданный прежде; и в каждом движении этого мира увидела мерзости; оторопь оледенила желание мести; «убить» — можно после, потом, в миг последний, когда невтерпеж станет ей от «дыры носовой», к ней склоненной; пока же — в дыру заглядеться; и все — досмотреть; и — досодрогаться.
Светило, сиявшее в ней, оказалось лишь мигом разрыва огромнейшей адской машины.
Пора!
Уж, наверное, там, с парапета, — босыми ногами неслышно прошел негритос — притаиться в малайскую комнату: шел вслед за ним — другой, третий: сплошною толпою, наверное, там негритосы валили; и — стали: смеяться в сплошной черновак, куда громче — все громче — смеялась с собою она, пока… слезки не брызнули: салом обмазал ее!
Ножик — вот!
Прикоснулася пальчиком; чуть-чуть порезалась: вытянув шейку и вытянув ручку, стрельнула в пространство стальным острием: убивают вот так. И потом только агницей вышла из тени; прижав к желтой юпочке ручку и в складочках черного кружева спрятавши ножик, пошла; ночь за нею в открытые двери валила толпою негритосов, — валила в малайскую комнату, красные губы раздвинув и белые зубы показывая.
Впереди шла, мяукая, черная кошечка.
Комната ли?
Настоящий павлятник!
Пестрятина перьев, пестрятина тканей; не стол, а — парчовник: явайское что-то; бамбук — не гардины — скрывал вырез окон; и дверь в его спальню завесил тростник; в тростниках «он», как тигр — залегал.
* * *
Залегал на кушетке; раскрыв переплет синекожий, прочел он «Цветы Ассирийские». Драма «Земля». Из Валерия Брюсова знал наизусть:
Приподняв воротник у пальто,
И надвинув картуз на глаза, —
Я бегу в неживые леса;
И не гонится сзади — никто.
У Валерия Брюсова часто «гонялись» в стихах; и Мандро это нравилось; очень любил «Землю» Брюсова; там рисовалось прекрасно, как орден душителей постановляет гоняться по комнатам: петлю на шею накидывать; нынче пытался читать: не читалось; прочел лишь какое-то имя.
