кузниц или громыханье проезжающих по улицам фургонов, как нельзя было различить в этом сплошном сиянии какую-то одну крышу.
Долго смотрел Ата-апер на город и затем быстрыми шагами спустился в село. Он походил на лесного оленя, который, заплутавшись, вышел из леса и увидел пред собою что-то незнакомое ему — оно ослепляло его, притягивало и внушало страх и олень стоял в нерешительности. Что это? Западня, друг или затаившийся охотник? И, не сумев разгадать, бросился в родную чащу.
4
А в селе был переполох.
Группа солдат, вернувшись с кладбища, вместе с крестьянами направились к высоким воротам Мелкумовых. Они потребовали комиссара и, узнав, что тот отсутствует, с шумом ворвались во двор. У старшего сына Мелкумовых со страху отнялся язык, и его, полуживого, унесли домой. Женщины подняли крик, а из толпы доносилось:
— Открывайте ямы… Наши дети умирают от голода…
— У меня нет зерна, — крикнул с балкона младший брат, — эти парни не знают, но вы-то хорошо знаете, — и, указывая пальцем, он назвал имена некоторых присутствующих, пытаясь этим внести раскол в толпу. Те, чьи имена он назвал, кричали, что они не замешаны в этом деле, что они пришли как друзья, просить хлеба. Эти слова привели в ярость остальных, и один из солдат плюнул в лицо Кутурузу Сако.
— Открывайте ямы, — кричал из комнаты старший брат, и толпа бросилась к ямам.
Над двумя ямами Мелкумовы сложили сено.
Открыли и четвертую яму, ни в одной из них — ни зернышка. Одна яма была набита тюками с шерстью, а те две, над которыми лежало сено, — медными мисками, кастрюлями, кувшинами. Четвертая же яма, самая большая, была пуста. Когда, наклонившись, кто-то крикнул: «Хлеб есть?» — эхо откликнулось: «Есть… есть…»
Те, которые заявили, что пришли как друзья, осмелев, стали упрекать зачинщиков. Кутуруз Сако вопил так громко, точно старался, чтобы его услышали в доме Мелкумовых.
— Нет же, нет… Люди добрые, вы же армяне, не враги же они, чтобы дали нам подохнуть от голода?
Говорят, что после этих самых слов какой-то солдат плюнул в лицо Кутуруза Сако.
То, что ямы были пустые, многих разочаровало. Они расходились по домам, проклиная тот час, когда связались с этими горячими головами. Во дворе Мелкумовых осталась группа солдат и те из крестьян, которых возглавлял Кутуруз Сако. Солдаты требовали показать им настоящие ямы, один даже пригрозил, что спалит дом. Младший брат Мелкумовых все твердил, что нет других ям, что хлеб они покупают в городе. Для вящей убедительности он бросил солдатам связку ключей и крикнул:
— Берите все, что хотите, только хлеба у нас нет.
Андо швырнул ключи обратно и заорал:
— Не нужна нам твоя лавка… Мы не разбойники, чтобы грабить нищих.
Слова Андо могли еще сильнее распалить толпу, но в это время во двор ворвались жены и матери солдат, которые оплакивали несчастных малюток в доме их безутешной матери. Они влетели, как вспугнутая стая гусынь, повисли на руках своих мужей и сыновей, взмолились, взвыли, а мать Андо крикнула:
— Пожалей меня, Андо, не проливай крови, — и обняла сына.
Женщины вывели мужчин из двора Мелкумовых.
Ата-апер подошел к деревне в то время, когда, разбившись на группы, крестьяне шумели на крышах домов. Толпа, как мутный поток, разлилась ручьями, кое-где вода уже утихомирилась, в другом месте — шумно плескалась, а в третьем — текла покойно и дремотно, и никто бы не сказал, что недавно это был мутный бурливый поток.
Ата-апер подошел к группе солдат. Ему уже рассказали обо всем, что тут случилось.
— Может, отсыплешь мою долю зерна, Андо, — и старик поднял полу чухи. Затем грозно произнес: — Сверни с этого пути, парень. Дядя Ата старый человек, он знает, что говорит…
Андо не отвечал, солдаты молчали.
Ата-апер стал рассказывать, что в ущелье Хурупа ячмень вырос на два пальца, снег во всем ущелье почти растаял и ежели дело так пойдет дальше, ячмень там поспеет очень быстро…
Когда он кончил говорить, солдаты еще долго молчали. Стояла такая угрюмая тишина, что Ата-апер изумленно глянул на Андо, на его товарищей, и они вдруг показались ему чужими, как люди другой национальности, которые не понимают его языка, и сам он чувствовал себя чужим среди них, так, словно, сбившись с пути, попал в незнакомое село.
Старик оглянулся, будто пытаясь убедиться, что люди эти его односельчане и что село это — его родное село с пещерой Шуги, с родником Новавора и старой мельницей.
Ата-апер увидел сидевших под церковной оградой крестьян и поспешил к ним, чтобы рассказать о ячмене в ущелье.
5
Вместе с мартом ушли и те солнечные дни, на которые так надеялся Ата-апер. Апрель наступил со «старушечьей стужей». С неба падали крупчатые кристаллики снега.
В начале апреля из села отозвали солдат. Комиссар вручил список старшине и, глянув на Андо, процедил: «От безделья бугаями стали, невинных людей бодаете. Вот на фронте покажете себя».
Снова пошли слухи о том, что мусаватисты собрали свои войска в Карабахе и скоро в ущельях загремят пушки. «Уж лучше погибнуть, избавиться от этих мук», — говорили люди в пещере Шуги. Даже Балта Тиви не играл больше в карты — все равно он уже выиграл весь мир.
Постепенно пустела пещера Шуги. Кто ходил по деревням в поисках куска хлеба, кто подновлял плуг, ведь, как бы ни свирепствовал голод, озимые надо было сеять, хотя бы и под огнем пушек.
Предстоящая война никого уже не интересовала. В пещере произносились такие слова, которых раньше никто и не слыхивал. Ниазанц Андри грозился повесить на вершине Мехракерца вместо белого флага свои подштанники. «Клянусь зеленой часовней, веру свою поменяю, турком стану… Хоть уши успокоятся. Кикимору свою нареку Асмар, накрою голову чадрой, невестой станет. Ни клыков ее не увижу, ни рябого лица. Вот и станет она раскрасавицей», — говорил он так серьезно, что невозможно было понять, горькая ли это ирония или заветное желание.
Постепенно таяло влияние стариков. Их теперь слушали, только если они рассказывали о тех добрых старых временах, когда было столько хлеба, что даже в одну из суровых зим на снегу рассыпали зерно для птиц.
А чаще всего в пещере шумели солдаты, входившие в отряды самозащиты, которые по первому приказу должны были подняться в горы со своими харчами — хлебом и водой.
— Нынче моя хозяйка сказала, что четыре хлебца в доме осталось…
— Небось меня предателем нации назовут, ежели я обменяю у тюрок свои патроны на хлеб… До самого рассвета мой меньшой от
