"Нет", - забывая о кистях, вылезавших из муфты, я думала о том, что ничего и никуда не уходит, если каждый раз, вставая лицом к лицу, я становлюсь другой и страшной, полной нераскаянных помыслов: надеваю личину. Руки, выбившиеся из рукавов, лежали смирно. Косясь на пальцы и вздрагивая, я уговаривала себя: "Мало ли, подумаешь, уродство, можно привыкнуть, привыкают же к старости".
"Страшно смотреть на меня?" - другой, тайный, мальчишеский голос поднялся из моего прошлого, и, разглядев изломанные локти, вздрогнувшие мне навстречу, я, словно бы отступая от пропасти, вспомнила свою прежнюю надежду: если сумею посмотреть на него без страха и отвращения, значит, без страха и отвращения я сумею и на себя. Теперь, когда я сама становилась уродом, эта задача показалась мне проще и легче - разрешимей. Прикидывая конец, с которого взяться, я выворачивала кисти ладонями вверх и вглядывалась в линии, как будто готовилась гадать. Пересекавшие правую и левую, они не повторяли друг друга. "Господи, и здесь!.. Черт! Двоится! - разозлившись, я сжала в кулаки. - В конце концов, что я выдумываю! На их стороне - знания и опыт, на моей - одно переимчивое тело, только и умеющее, что вбирать чужое", - последнее слово я произнесла вслух и дернула плечом. Словно державшиеся на нитках, ведомых чужими, умелыми пальцами, плечи подымались и опускались, ходили как в танце. Передо мной, в беспощадном и ясном зеркале, пускалась в пляс тряпичная кукла, только и умеющая, что доигрывать роли, достающиеся по наследству. Наследству, замешенному на чужой крови. Оглядывая себя с Митиной испепеляющей ненавистью и не поддаваясь на уговоры, я думала о том, что единственный выход - уничтожить, без жалости, так, как сама уничтожала выдуманных кафедральных персонажей, населявших нашу с Митей нелепо подрубленную жизнь. Между ними и мной, примерявшей чужие жизни, не было различия.
"Глеб-то правильно напугался", - отдавая справедливость, я вспомнила об испуге, погасившем горящие глаза. Над этой границей кружили бледные личины, похожие на лица официантов: моя бесовская свита. Официантским жестом я коснулась пальцем нижней губы. "Здесь не справиться, - я думала, как о смертельной болезни. - Кисти, рукава, муфта: вот как оно начинается - с короткопалых рук". Хватаясь, как за подсказку, я оттянула рукава и, надежно по-монашески - спрятав руки, постановила отложить окончательное решение до тех пор, пока не исчерпаю все возможности, до последней.
За вечерним чаем я намеренно завела разговор о пострижении Иосифа, поинтересовалась - когда и где? Радостно встрепенувшись, муж отвечал: в Почаевской лавре, в самое ближайшее, именно он назначен сопровождающим. "Я тоже поеду". Мне показалось, он не удивился.
Часть третья
Милости хочу, а не жертвы.
Евангелие от Матфея (гл. 9, ст. 13)
ПОЧАЕВ
Прошло не менее двух месяцев, прежде чем мы выбрались в Почаевскую лавру. Академические экзамены, приходящиеся на июнь, отодвинули поездку. Теперь, словно заново обретая способность рассуждать здраво, я не очень-то и рвалась, однако муж сказал, что телеграмма, уведомляющая о нашем совместном приезде, уже отправлена, а значит, ехать надо. "Посмотришь, глянешь своими глазами, отнесись как к экскурсии".
В июле муж снова уехал в Ватикан - Отдел внешних церковных сношений продолжал готовить встречу владыки Никодима с Папой. Судя по всему, встрече придавали особое значение: в телефонных разговорах с отцом Глебом муж употреблял слово прорыв. По некоторым замечаниям я понимала, что речь идет о сближении с Европой, точнее - о близкой победе той линии, с которой ортодоксальная церковная администрация связывала имя и усилия Никодима и его последователей. Для ортодоксов эта линия была враждебной. Прежде до меня долетали глухие разговоры о том, что экуменическая политика Никодима могла восторжествовать и раньше, займи он патриарший престол по смерти Алексия. Теперь, прислушиваясь к телефонным беседам, я проникалась уверенностью в том, что Никодим и его линия казались враждебными не одним ортодоксам. В отношении владыки складывалось замысловато-враждебное триединство: к иерархам примыкал Совет по делам религий и церковные диссиденты. И те, и другие, и третьи имели к владыке собственные претензии. Но если претензии первых двух лагерей представлялись мне совершенно естественными (сильная личность, глядящая на Запад), враждебность церковных диссидентов смешивала все мои представления, тем более что формулировки, вменяемые владыке в вину, охватывали все больше церковные темы, в которых, по правде, я не была сильна.
Некоторые из формулировок, на мой взгляд, звучали вполне резонно. В частности, те, которые затрагивали не столько социально-политические, сколько догматические основы экуменизма. Экуменизм пытался вернуть церковную мысль к первохристианским идеалам, что само по себе вступало в противоречие с православными канонами, тщательная разработка которых пришлась на последние века. Диссиденты представляли дело так, что победа экуменизма означала бы отказ от собственной национально-церковной истории. По крайней мере, так я понимала их возражения. Пытаясь оценить общую картину, я не задавала прямых вопросов, полагаясь на смутные догадки: выходец из атеистической среды, Никодим умел быть по-современному изобретательным в общении с властями и начальством, а значит, в нем диссидентам должно было не хватать их собственной героической прямолинейности. Мое же отношение к владыке Никодиму, сложившееся под влиянием памятной проповеди и укрепившееся после коридорной встречи, оставалось безоговорочно восхищенным. Здесь мы с мужем были заодно. Намеки отца Глеба о неканоничности некоторых установлений Никодима (раз или два он заговаривал об апокалиптическом сознании владыки, влиявшем на его решения) встречались короткой гримаской недовольства, мелькавшей у мужа на губах. Внимательно прочитав Откровение и сопоставив с тем впечатлением, которое я вынесла из проповеди, я поняла это так, что Никодим готовится к смерти - чует, хотя и временную, но очень скорую ее победу.
После тягостной сцены на речном вокзале, которую про себя я называла помрачением и старалась не вспоминать, отец Глеб заходил к нам редко - от случая к случаю, и в его отсутствие наши отношения с мужем как будто выравнивались. Мало-помалу они теплели. Однажды, под настроение, муж рассказал мне по секрету, что Никодим практикует тайные рукоположения. "Зачем?" - я изумилась. Укорив меня в недогадливости, муж объяснил, что это делается на всякий случай. Под всяким случаем имелись в виду возможные гонения на церковь, которые владыка Никодим то ли прозревал, как прозревал временную победу смерти, то ли просчитывал, анализируя, на манер астронома, какие-то подспудные общественные траектории. "Выходит, он не полагается на легальных?" - так я подумала, но не сказала, потому что вслух вспомнила о его отце, секретаре обкома: готовясь к отступлению, партия оставляла в немецком тылу будущих руководителей партизанских отрядов, до поры до времени засекреченных. "Ну, это уж ты..." - мужу аналогия не понравилась. Заканчивая разговор, я спросила о Николае: неужели он тоже? "Не знаю", - муж ответил отрывисто, как будто с обидой. Я поняла: этим владыка Николай не делится.
В Червоноармейске львовский поезд стоит три минуты. Мы сошли на пустую платформу, увенчанную широкой зеленой будкой, обозначающей вокзал. Невдалеке, под сенью припорошенных глинистой пылью тополей, стояла серая "Волга". Водитель, одетый в холщовую рубаху навыпуск, запирал переднюю дверь. Скорым шагом он взбежал на платформу и почтительно вынул чемодан из руки мужа. Процессия двинулась к машине в следующем порядке: водитель с чемоданом, муж, мгновенно ставший торжественно-высокомерным, и мы с Иосифом, в хвосте, волоча по тяжелой сумке. "Ты бы хоть мне помог", - покосившись на торжественный профиль, я буркнула вполголоса, так, чтобы не расслышал провожатый. "Здесь не принято", - муж откликнулся тихо и недовольно. Иосиф подобрался сбоку и потянулся к моей сумке. "Да ладно, - я не выпустила, - осталось-то... Хорошо, хоть не всё на меня". Мы подходили к машине. Начнись все иначе, я попросилась бы вперед, но теперь протиснулась на заднее, рядышком с Иосифом. Суетливо устроившись, Иосиф спрятал кисти в рукава.
Высокие деревья, шатром укрывавшие дорогу, не спасали от духоты. Машина прыгала на выдолбинах, словно утлая лодчонка - с волны на волну. "Тут недалёко, - утирая пот со лба, водитель пообещал мужу: - минуток за сорок". Муж кивнул согласно. Мы выруливали с главной на проселочную, по сторонам которой тянулись широкие исхоженные обочины. Над ними, словно пыль под солнцем, стояла мелкая глинистая взвесь. По обочинам двигались люди, самый вид которых поразил меня. Нескончаемой чередой ползли нищие, убогие и увечные. Не замечая машины, словно мы находились в ином - непроницаемом - измерении, они переставляли ноги, подпорки, костыли. Слепец, одетый в лохмотья, которые в иных обстоятельствах можно было назвать живописными, опирался на мальчика, подставляющего терпеливое плечо. Рука слепца цеплялась крепко, всеми пальцами. Ползли культяпые, похожие на послевоенных, рыночных инвалидов; шли молодайки, одетые в украинские кофты - вышитые крестом по горлу и рукавам. Под деревьями, немного в стороне, сидели группы паломников - кружком над расстеленными полотенцами. Словно и вправду набранные Христа ради - из чужих, подающих рук, лежали краюшки хлеба и ломтики сала, яблоки, помидоры, огурцы. В присутствии провожатого я не решалась заговорить. Я лишь смотрела пристально, и странный ужас смещенного времени крался к моему сердцу. Люди, идущие вдоль дороги, проникли сюда из прошлого. Это прошлое я не могла назвать своим. Внимательно присматриваясь, я думала о том, что это шествие - невиданное нарушение какого-то общего замысла, отделяющего прошлое от настоящего и будущего. Оно мешало ходу вещей, как песчинка, попавшая в отлаженный часовой механизм. Нигде, кроме этих обочин, такие паломники не встречались.
