Гладкое черное платье охватывало ее худощавый стан. Очень темные волосы, слегка пышные, были откинуты назад с белого, узкого, но высокого лба. Брови сходились над переносьем, что придавало неизменную строгость, даже надменность ее совершенно бледному, прекрасному лицу. Лицо было именно прекрасно: его нельзя было бы назвать ни красивым, ни привлекательным. Серые глаза смотрели на Яна прямо, в упор. Что поразило его в этом лице, Ян не знал. Но он смотрел, не смея встать. И вдруг девушка в темном платье сразу, так же беззвучно, как появилась, исчезла, точно скользнула куда-то назад, далекая красная занавесь заколебалась. Ян вскочил с низкого кресла, сделал шаг вперед – и вдруг остановился и понял: комната неожиданно кончалась, глубина стерлась, перед ним было громадное зеркало, задрапированное сверху, отражавшее всю комнату, темно-красную мебель и противоположную дверь, в которую Ян вошел и к которой все время сидел почти спиной. Незнакомая девушка стояла, вероятно, за ним, на пороге этой двери, пока он смотрел на нее в зеркало. Ян подошел ближе к зеркалу, стараясь не видеть себя, и дотронулся до его поверхности. Стекло было гладкое, ясное и холодное, и в нем с той же отчетливостью, как за минуту перед тем фигура девушки – отражались теперь мертвые и неподвижные предметы.
VII
– Вот он, здесь! – услышал Ян голос Самохина за дверью и обернулся. Самохин входил необычайно развязно, что к нему шло, весело, под руку с седым стариком высокого роста в отставной генеральской форме, без погонов. Лицо старика было добродушно, открыто и лениво.
– Друг мой, школьный товарищ, Иван Иванович Райвич, – отрекомендовал Игнатий Яна. – Прошу любить и жаловать. Помните, я вам говорил про него, Михаил Васильевич?
– Да, да, – приветливо сказал Белозерский и улыбнулся, хотя видно было, что он ничего не помнит. – Очень рад, молодой человек.
– Я тоже рад, – проговорил Ян, пожимая руку генералу, который ему сразу понравился. – Я давно хотел… Игнатий Николаевич мне говорил.
Игнатий громко расхохотался. Как будто слова Яна, немного растерянные, были особенно комичны. Ян, который начал ясно и весело улыбаться, совсем замолк, притих.
– Да где же Раиса? – произнес генерал озабоченно. – Раиса!
Они уселись в углу комнаты, у стола. Дверь скрывалась за трельяжем. Ян невольно опять обратил глаза к зеркалу.
Он увидел, как мелькнула там тень Раисы, девушки в черном платье, и тотчас же она подошла к ним живая, со сжатыми тонкими бровями на бледном лице, с необычайной надменностью и суровостью, выражавшейся во всем ее существе, даже в крепко стиснутых, маленьких, худых руках. Только ростом она была ниже, чем показалось Яну в зеркале.
Игнатий тотчас же вскочил и начал:
– Позвольте вам представить, Раиса Михайловна…
Раиса даже не взглянула на Яна, со скучающим, брезгливым видом повела плечами и опустилась в кресло. Игнатий осекся на полуслове. Ян стоял растерянный.
– Чем мы прогневили сегодня Раису Михайловну? – начал Игнатий, обращаясь к старику и усиливаясь говорит насмешливо и задорно.
– Не знаю-с, не знаю, – торопливо ответил тот и поднялся с кресла. – Извините, Игнатий Николаевич, я выехать собирался, лошадь подают. Я еще вас найду здесь с вашим другом, не правда ли? Обедаем мы в семь…
И, не ожидая ответа, он торопливо вышел. Он боялся сумрачного лица дочери. Добродушие у него было слишком мирное. Игнатий не выдержал и крикнул ему вслед:
– На всякий случай – прощайте, Михаил Васильевич. Случиться может, что мне без вас и от дома откажут за неизвестные провинности.
Выкрикнул он это особенно смело и громко, но тотчас же переменил выражение лица и побледнел. Раиса смотрела на него в упор.
– Мое настроение от вас не зависит, – проговорила она медленно. Голос у нее был ровный, слегка глуховатый, точно она его умеряла на половину. – Вы никаких «провинностей» передо мною иметь не можете. Возбуждать же мою… досаду, так, легкую, преходящую, вы можете и, признаюсь, злоупотребляете этой способностью. Ваши насмешки всегда неостроумны. Я знаю, что вы привезли сюда этого молодого человека с какими-то особыми планами, и нахожу, что это уже выходит из границ плоской шутки.
Ян весь вспыхнул и поднял на Раису умоляющий взор, не понимая. Самохин приподнялся с кресла. Глаза его были так злы, что, казалось, он ударит Раису. Но вдруг он улыбнулся, судорожно и жалко.
– Что с вами, Раиса Михайловна? Ради Бога успокойтесь… Я не знал, что мои невинные шутки… А Ян… Вот этот молодой человек… Спросите его, приехал ли он сюда с радостью, или нет? Он не привык к обществу, но любит его, и то, что я ему доставил случай…
– Я в самом деле очень рад, – осмелился вставить Ян. – Игнатий Николаевич был так добр привезти меня… А шутки его, право, вовсе не обидны, – прибавил он вдруг таким чистосердечным и умоляющим голосом, что Раиса подняла слегка изумленные глаза, как будто увидала Яна в первый раз.
– Не обидны? – повторила она.
Ян подхватил, вдруг воодушевившись:
– Совсем нет! Знаете, я вам скажу откровенно… Вы простите, что я так с вами сразу, но я почувствовал, что с вами иначе нельзя… Я вам скажу – у меня уж эта мысль была, насчет его насмешек, то есть очень смутно была, я, быть может, только сию минуту и сознал вполне, что она была. Игнатий всегда со мной… не то что насмешки, а так, точно злость свою-на мне хочет сорвать. И оскорбляет… Но он не на меня зол, а на себя, и когда оскорбляет, ему легче… Я как-то это вдруг понял, и сразу ему все простил, и прежнее, и будущее… Внутрь человека надо смотреть… Вы вот сердитесь, а я нет… Я от оскорблений людских вообще – весь страдаю, точно меня жгут, а от него – нет, пусть и насмешки, я его жалею, я…
Он не договорил. Его схватила за плечо цепкая и сильная рука Самохина. Ян увидел близко искаженное от бешенства лицо своего друга.
– Замолчите, вы… – проговорил он медленно и тихо, сквозь зубы.
Раиса поднялась с кресла, отвела руку Самохина и сказала ему также тихо:
– Вы забываетесь. Ступайте вон.
VIII
Когда Игнатий вышел, первым движением Раисы было налить стакан воды и дать его Яну. Он был так бледен, что Раиса боялась, не дурно ли ему.
– Пейте, – сказала она громко и строго. – Недоставало еще, чтоб вы в обморок упали.
Ян отпил воды и заговорил торопливо, все еще возбужденный и точно боясь, что ему не дадут высказаться.
– Нет, нет, ничего… Вы напрасно так на Игнатия… Конечно, больно, но и ему должно быть очень больно. Когда оскорбляют – знаете, за двух больно, и за того, и за другого. А Игнатий еще особенный. Я, в самом деле, опрометчиво поступил, что при нем начал и сказал, что жалею его. Никогда себе не прощу. Ой, как это нестерпимо, когда из-за тебя кому-нибудь тяжело! Но я не мог удержаться, мне очень хотелось вам сказать, что вы ошибаетесь, когда сердитесь на Игнатия, я знал, что вы это поймете.
– Как вы знали? В первый раз меня видя?
– Не в первый раз. Я вас видел раньше. Вы входили в комнату – на пороге только – и я увидел ваше отражение в зеркале. Я не знал, что это отражение, я думал, что это вы сами. Вы были совсем живая, я даже могу вообразить, что вы – это отражение, а настоящая вы – вон там, в зеркале.
Он обернулся – она точно стояла там, как живая, чуть-чуть строгая, чуть-чуть улыбающаяся невольно, потому что слишком много было в голосе этого бледного человека с близорукими глазами искреннего восхищения.
– Знаете, – воскликнул Ян с изумлением и ужасом, как будто внезапная мысль ослепила его, – знаете, я понял: он вас любит! Теперь все ясно, и жалко, совсем жалко его! Как я раньше не угадал! Он любит, потому что вы – необычайная, прекрасная, вас нельзя не любить!..
Она вспыхнула, но сейчас же опомнилась.
– Пожалуйста, прекратим это, – произнесла она ледяным тоном. – Поверьте, мне очень неприятно поведение господина Самохина в моем доме. Но я надеюсь, что все можно поправить. Извините, я вас оставлю, чтобы написать записку. Папа скоро приедет.
Она ушла и восторг Яна стих, в душе что-то закрылось, замерло. Он даже не мог ни о чем думать, ему было холодно и руки дрожали.
Приехал отец, а потом, перед самым обедом, к удивлению и радости Яна, Игнатий Самохин. Раиса перевела глаза в его сторону и кивнула головой. Игнатий был бледнее обыкновенного, но держал себя, точно ничего не случилось, был весел и остроумен. На Раису он почти не смотрел. Она совсем замолчала, не говорила и с Яном. Когда гости прощались, Раиса кивнула в сторону Яна и произнесла, едва разжав губы:
– Заходите. Будем рады.
Это последнее слово опять переполнило Яна радостью, а он совсем было затих, готовый покориться и тому, что видит ее в последний раз.
Осенняя, черная, сырая и ветреная ночь встретила Игнатия и Яна на крыльце. Рысак застоялся и бил землю копытом. Они помчались по аллеям. Кое-где мелькали огоньки, далеко, за рекой. Оттуда неслось еще более холодное дыханье воды. Ян очень озяб. Они молчали. Наконец, Самохин обернулся – Ян едва заметил это движение – и опять, как всегда, процедил сквозь зубы:
