– Вы видите теперь, какая это девушка, вы видите, как она…
– О, я все, все понимаю! – воскликнул Ян и даже руки сложил. – Хотите верьте, Самохин, хотите нет, – но я невыразимо страдаю за вас, я понимаю, что вы ее не можете не…
– Молчать! – вдруг закричал Игнатий визгливо, сорвавшимся голосом. – Будете ли вы молчать, о, Господи!
В этом последнем «о, Господи» было столько муки, что Ян застыл, замолк, прижался в угол коляски и уже не произнес ни слова. Мутная жалость давила ему сердце, а перед глазами, сквозь весь хаос мыслей, беспорядочных, полусознаваемых, стоял образ надменной девушки, отраженный в ясном, звонко-холодном стекле.
IX
Игнатий и Ян шли вместе по Большой Морской. Последнее время Игнатий почти беспрестанно бывал у Яна, точно уже не мог без него обходиться. К Белозерским они тоже ездили вместе. На не в меру злые, особенно злые при Раисе, шутки Самохина – Ян отвечал почти всегда молчанием. Был всего двенадцатый час дня и воскресенье. Ян намеревался к часу попасть в больницу к сестре.
Прошлое воскресенье Вера была весела. Она очень радовалась Яну, рассказывала о порядках больницы, которые казались ей пресмешными, так же как и сами больные, считала, сколько сиделок переменилось и как ее вчера раздели и тащили «на буйную» за то, что она не хотела купаться. Свернувшись в клубочек на лавке, поправляя седеющие пряди волос, она заливалась тихим смехом. Ян смотрел, как двигались ее красные, с вывернутыми и опухшими суставами, руки и ему очень не нравился этот смех. В Вере точно дрожала какая-то струна, и, казалось, не удерживай она себя великим напряжением воли, к какому способен только нездоровый и смертельно измученный человек, она перестанет смеяться, хриплый плач вырвется из горла, она опять начнет молить бессильного Яна взять ее, увести, спасти…
– Тебе нездоровится, Вера, – несмело сказал ей Ян. – У тебя одышка. Ты видела доктора?
Вера сжала брови.
– Я здорова, это вздор, – торопливо проговорила она. – Какого доктора? Здесь не лечат. Приходят раза два в неделю какие-то… Может быть и доктора… Только здесь никого не лечат…
И сегодня Ян беспокоился и торопился в больницу. Игнатий был особенно зол и молчал. Утром шел мокрый снег, на улице было тускло и грязно.
– Здравствуйте! Куда вы спешите? – окликнул товарищей голос, который они тотчас же узнали и остановились.
У тротуара стояла легкая двухместная пролетка, в которой обыкновенно приезжала в город Раиса. У нее была компаньонка, старая англичанка, но Раиса всюду ездила одна, и старуха почти не покидала своей комнаты. И теперь в пролетке сидела только Раиса, вся в черном, по обыкновению, и улыбалась. Она очень редко улыбалась, и улыбка не шла к ней, хотя зубы были ровные, немного крупные, тесные и очень белые.
– Я приехала кое-зачем в город и сейчас отправляюсь домой. Что это, вы не в духе, Самохин? – вскользь заметила она. – Так я еду сейчас. Хотите, поедемте со мной, Иван Иванович? – вдруг обратилась она к Яну. – Пообедаемте у нас. Идет?
Ян растерялся от ее непривычной приветливости и молчал. Самохин заговорил:
– Прошу вас, Раиса Михайловна, позвольте поехать с вами мне. У меня есть неотложное дело… мне необходимо сказать вам несколько слов. Я хотел приехать сегодня сам.
– О, это лишнее! Я не расположена слушать деловые разговоры. Вам придется отложить поездку. Я приглашаю с собой Ивана Ивановича, а не вас. Так мне угодно.
Она двинулась, делая знак Яну сесть с ней рядом.
– Раиса Михайловна, – начал Игнатий отрывисто. – Это очень серьезно. Вы меня заставите думать, что у вас ко мне нет уважения. Или… или вы слишком капризны в своих внезапных желаниях, – прибавил он, дурно улыбаясь. – Вы, Ян, уйдите, пожалуйста. Еще тут будете мешаться! Во всяком случае, мне нужно поговорить с Раисой Михайловной.
Брови Раисы сдвинулись. Самохин отступил, вдруг замолкнув.
– Вы нездоровы, Самохин, – проговорила она тихо. – Мне вас жаль. Думайте все, что хотите. Садитесь, Иван Иванович. Андрей, домой.
Ян замирал от ужаса. Он не посмел и оглянуться на оставшегося Игнатия. Он думал, что у него теперь особенно больное, ужасное лицо.
Несколько минут они ехали молча. Наконец, Ян поднял глаза и встретился с пристальным взором Раисы.
– Зачем вы это сделали? – спросил он ее с робким укором.
– Что сделала?
– Игнатия обидели. Это очень нехорошо.
– Вы не желали ехать со мною? – спросила она резко.
– Я не про то. Вы его-то обидели. Его особенно нельзя обижать. И вообще нельзя.
– Почему это? – спросила она с надменностью. – Бросьте ваши пустяки и знайте, что обижать ничуть не плохо. Каждый за себя: чем чаще «обижаешь», как вы говорите, других – тем, значит, ты сильнее. А сила – все. Впрочем, я прекращаю это. Скучно.
– Ах нет, нет! – воскликнул Ян. – Ради Бога! Дайте мне вам сказать. Это так просто. Вам больно, когда вас оскорбляют?
– Да, больно.
– Очень больно? Больнее, чем всякое другое горе?
– Да.
– И мне, и другому, и еще другому… Но вы мое оскорбление не можете чувствовать, мою боль. Вы только свою. А я вашу или другого могу чувствовать, почти как свою. Это что значит? Это значит, что у нас с вами души различны, у меня больше воспринимает, а у вас иная душа, у нее уже круг восприятия, она не достигает…
– Что вы говорите…
– Вот как глаза близорукие, – продолжал Ян, спеша и увлекаясь. – Предмет есть, но человек его не видит, потому что он в узком кольце только видит, ну и не может, конечно, им, предметом, радоваться или печалиться. Чувствовать себя, свою боль – это первоначально. А понять боль другого – это очень трудно и тонко, этого животные никогда не могут И людям трудно, я часто бессознательно, не желая… Боже мой, что это я? Простите, не слушайте, я глупости… Я к тому это говорю, что вот Игнатий… Ему больно.
– Скажите, – опять резко прервала его Раиса, – вы очень любите Игнатия Самохина?
– Я… люблю, – ответил Ян. – Почему вы меня спрашиваете?
– Потому, что я не понимаю, как можно допускать себя до такого унижения, слушать и терпеть покорно то, что вы терпите от этого человека. Вы говорили, что чувствуете боль оскорбления. Ведь он оскорбляет вас! И вы молчите… Мне стыдно, стыдно… Иль вы его боитесь?
Глаза ее блестели, прекрасное лицо было гневно.
– Я вам скажу сейчас, – проговорил Ян. – Вы не знаете Игнатия. Если я ему не позволю себя оскорблять, ему будет больнее, чем мне, если я позволю. Я знаю, что будет больнее. Я не могу, чтобы он страдал, не могу для себя, для вас…
Раиса вздрогнула, она поняла больше, чем, быть может, понимал сам Ян. Но Ян не заметил и продолжал:
– Вся жизнь его – сплошь – страдание. Я понял это с давних пор. Он везде конца ищет, – добавил Ян, – и мучается, что нет конца.
– Какого конца? Я думала об этом, но скажите вы.
– Все равно какого. В чем-нибудь. Нити тянутся, тянутся, и мы только нити видим, а концы спрятаны… не здесь. Здесь только «больше» и «меньше», а он, Игнатий, хочет увидать большое или малое, – но все. В какую-нибудь сторону дойти. Он так давно этого хочет, что, может быть, и сам почти не сознает, но вся душа у него к этому направлена, и он мучится. Я ему необходим. Он меня оскорбляет и невольно дальше идет, добивает, все к «концу» ведет, все надеется увидеть конец. И пусть надеется. Жаль его! Надо это, то есть, что конца нет – понять и покориться, в иную сторону взглянуть, а он не может… И вы еще сами его оскорбляете!
Раиса сидела, опустив глаза. Лицо ее было серьезно и сосредоточенно.
– Знаете? Я скажу – так и быть… Я сама прежде об этом «конце» думала. Я была еще совсем девочка. И все хотела сделать что-нибудь великое, но такое… беспримерное. А потом вижу, что не могу – и думаю: дай что-нибудь дурное сделаю, но очень, очень дурное, до дна дурное… Ведь все равно, лишь бы до дна?.. У меня была сестренка маленькая, годовалая, любила меня… Я взяла ее на руки, пошла по лестнице, разжала руки – и она упала по ступенькам вниз…
– Господи! – воскликнул Ян вне себя, со слезами в голосе. – Господи, что это? Что вы сделали? Да как вы смели?
Он забылся, схватил Раису за одежду, почти кричал:
– Ребенка! Девочку маленькую! А она, верно, и пошла-то к вам, улыбаясь, верила вам и руками за вас не держалась… Какие бывают у них ручки: круглые, с ямочками, с глубокой складочкой у кисти, точно ниточкой перевязано… Она верила и за то должна головой… головой по ступенькам… Как вы могли из-за лжи, из-за того, что слепы и буйны люди…
– Успокойтесь, пожалуйста, – произнесла Раиса холодно. – Сестра моя не расшиблась, она лет через пять после того умерла от дифтерита. А вот, кстати, мы и приехали. Милости просим.
X
В тот же вечер Самохин сидел в комнате Яна. Ранний ноябрьский сумрак давно наступил, горела низенькая лампа под зеленым колпаком, в соседней комнате спала бабушка. Ольга ее сама накормила и уложила, как всегда по воскресеньям.
