- Уже отца поучаешь?
- А вам-то какое дело?
- Как это какое? - удивился Гвоздецкий. - Ты же от меня поддержки ждешь. Позвал меня. И вдруг - мне какое дело? Нет, братец, так не пойдет. Не пойдет. Правильно говорил наш покойный профессор, Степан Никитич. Поддерживать, говорил он, надо только таланты, а бездарности и так пробьются. Как сорняки вокруг клубники...
Тамара - вот как сейчас ее вижу - вскочила.
- Да как вы смеете? - закричала. - Кто дал вам право определять? Кто вы такой...
- А вы что, не знаете, кого пригласили? - произнес, как трезвый, Гвоздецкий. - Я всего-навсего только заместитель директора. Но вы думаете, я сам не мечтал когда-то сыграть Чацкого или еще кого-то? Но моя мама так и умерла в Туле, так и не...
И толстый, казавшийся грузным Гвоздецкий неожиданно заплакал. И не очень понятно отчего. Правда, бутылка, стоявшая рядом с его тарелкой, была уже пустая.
Мохнатые молодые люди, пришедшие с Гвоздецким, Эдик и Мика, все время усердно кушавшие и молчавшие, захохотали. И Эдик, кивнув на Гвоздецкого, сказал:
- Это уже не первый раз с ним такое. Как перейдет за шестую рюмку, так всегда плачет...
- А вы-то чему обрадовались, волосатики? - поднял голову и заморгал Гвоздецкий, будто впервые заметил своих спутников. - Вы-то какую роль тут играете? Вы посмотрите, - как бы обратился он ко всем, - в Европе уже почти что кончилась мода на волосатиков, а у нас... - И он опять уронил голову, продолжая плакать.
А заплакать-то полагалось бы, наверно, нам, кто устроил этот вечер. И Виктор с Тамарой могли бы, наверно, сильнее расстроиться. Но Тамара по-прежнему покусывала губы, высокомерно поглядывая на всех. А Виктор кривил рот, как бы улыбался.
Пьяненький его папаша подошел к всхлипывающему Гвоздецкому и стал что-то шептать ему в ухо. Потом вытер ему лицо бумажной салфеткой, лежавшей на столе, и сказал:
- Я, дорогуша, как раз уважаю вашего брата-артиста. А как же? Вы тоже создаете нам что-то такое. Но разве мы не понимаем? Давайте лучше выпьем с вами за наше всеобщее, так сказать...
- Папаша, не унижайтесь. И не лезьте не в свои дела, - взял Виктор папу за руку и повел из зала. Но отец остановился:
- Тут надо же еще за что-то рассчитаться...
"Золотой старик", - подумала я. Но Виктор наговорил ему в тот вечер столько дерзостей, что отец уже за полночь ушел ночевать к каким-то своим знакомым. А утром ему надо было уезжать обратно в Алапаевск.
Очень странно было, что никто как будто ничему не удивлялся.
- Гвоздецкий, Гвоздецкий, - даже я часто слышала от Тамары или, вернее, из разговоров Тамары с Виктором: "Гвоздецкий бы сделал...", "Гвоздецкий бы разрешил...", "Гвоздецкого бы попросить...", "Гвоздецкому это ничего не стоит". Но я никогда не думала, что Гвоздецкий такой простой или простоватый, что ли. И такой чувствительный на слезу...
- Да ну его к дьяволу. Забудь его, - сказала Тамара, когда я утром попробовала заговорить с ней о нем и о том вечере, который поначалу мне лично показался неплохим, интересным.
Утром, собираясь на работу, я часто смотрела, как Виктор ест яичницу (это главная его еда) и читает какой-нибудь журнал или книгу. Ему обязательно надо что-нибудь такое читать, когда он ест, чтобы занять или отвлечь свои мысли, как считает Тамара. И она подражает ему: тоже берет книжку, когда ест, но это чтобы не разговаривать со мной.
И вот утром, после того вечера в ресторане на поплавке, будто черт меня дернул пошутить:
- Человек, - говорю, - и зверь, и пташка - все берутся за дела. С ношей тащится букашка. За медком летит пчела... А почему? Потому, - говорю, что всем есть-пить надо. И каждый тащит хоть какую-нибудь ношу. Хоть человек, хоть букашка...
Как Виктор бросит газету, как отодвинет сковородку с яичницей, как закричит:
- Мне надоели эти ваши вечные дурацкие намеки. Мойте ваши колбы и горшки, но не лезьте в мою душу. Я хочу иметь хоть какой-нибудь, хоть самый маленький покой в своем доме.
Ну, я не стала вспоминать, чей это дом. Просто пошла на работу.
А на следующее утро Тамара мне говорит:
- Почему бы вам, мама, не поехать пожить хоть некоторое время у тети Клавы. Ведь все это кончится нехорошо. Ведь Виктор теперь просто кипит против вас. Ведь он может уйти и бросить меня. Неужели вы хотите, чтобы мои дети остались без отца, как я осталась по вашей милости?
И при этих словах Тамара округляет глаза почти точно, как это получалось у Виктора, у ее неизвестного отца, когда он чему-нибудь удивлялся или возмущался чем-нибудь. Последний раз, мне помнится, он сделал такие глаза, когда узнал, что я беременна.
- А я при чем? - спросил он тогда и даже чуть выкатил свои красивые голубые глаза.
- Ну, как же при чем, Витусик? - сказала я. - Я же только с тобой, Витусик...
- Витусик, Витусик, - передразнил он. - Откуда я знаю, с кем ты еще, кроме меня, гуляла. У вас тут в женское общежитие много всякого народа приходит.
При этих словах я растерялась почти точно как после слов Тамары:
- Думай, мамуля, скорее, как тебе быть. Хочешь, я сама поговорю с тетей Клавой, если тебе неудобно? Может, она тебя приютит. Конечно, будешь к нам приходить...
Тамаре я ничего не ответила. Не нашлась, что ответить. Хорошенькое дело - поехать к тете Клаве. Да с какой стати? У нее одна комната и молодой муж. И она мне ничем не обязана.
На следующий день я задержалась на работе, все время раздумывая, что мне делать, или, как сказала Тамара, как мне быть. Наконец я спросила заведующего хозяйством, не могу ли я остаться в институте переночевать, так как у нас в квартире начался, мол, большой ремонт. Неудобно же сказать, что дочь родная почти что гонит меня из моего дома.
- Пожалуйста, - сказал заведующий, - ночуй сколько хочешь. Только не в кабинетах, а где-нибудь в лаборатории или в подсобках.
Первая ночь в обезлюдевшем институте мне показалась страшной. Крысы, которых днем почти не слышно, как они живут в закрытых клетках, в ночи ужас - шумят, будто переговариваются или переругиваются перед дракой, а может, уже дерутся, потому что клетки скрипят.
Человек, однако, ко всему привыкает. На вторую ночь я уже не боялась и не беспокоилась. Только думала, неужели Тамару не встревожило, что ее мать не вернулась с работы?
Может, она решила, что я все-таки поехала к тете Клаве, то есть к старшей моей сестре?
А как там внуки? Все-таки со мной, наверно, им было не то что лучше, но веселее.
Часто я сама отводила их в садик и сама забирала перед вечером. И после ужина перед сном читала им сказки. Или делала вид, что читаю, а рассказывала от себя, что слышала в своем деревенском детстве.
Неужели без меня Тамаре и Виктору будет спокойнее, чем при мне?
Прошло, однако, дней восемь, но никто из родных меня не хватился. Неужели никому я не нужна?
Лежу так ночью в подсобке, не спится, раздумываю о своей жизни. И вдруг слышу, как стонет в виварии большая обезьяна. Прямо по-человечьи тяжко стонет и раскачивает прутья клетки. То есть так надо понять, что зовет к себе, требует внимания. А молоденькая лаборантка или ассистент спит. Ну я встала, подошла к обезьяне. Ее зовут Алла. Оказывается, она уже одна сидит в клетке, без детеныша. Его, должно быть, перевели в другое помещение для опытов. Не трудно понять, что из-за этого она и стонет. Тоскует, значит, как матери положено тосковать. И, вы знаете, смешно, разговорились мы с ней. То есть я ей говорила, успокаивая ее. А она смотрела на меня полными слез глазами и, казалось, понимала все, что я говорю. А говорила я ей вроде глупости. Это, мол, еще хорошо, спасибо скажи, Аллочка, что у тебя зятя нет. Это ведь давно было говорено, что зять любит взять, а теща, как роща: хоть руби ее, если некому заступиться.
И от разговора подобного вдруг я чувствовала: смягчается не только моя душа, но и обезьянья. Все-таки живые существа не то чтобы должны полностью понимать друг друга, но все-таки как-то сочувствовать друг другу. Только так. А иначе - ужас.
...Очень жаркое лето уже подходило к концу, когда однажды в полдень в нашем институте появилась Галя Тустакова.
- Ты чего тут делаешь? - будто удивилась она. И больше ни о чем не спросила. Даже не расслышала, может быть, что я ей ответила. Прошла прямо к директору.
А потом все-таки разыскала меня, хотя я выходила во двор, выносила в мусорные баки опилки из-под морских свинок.
Тут во дворе она мне быстро рассказала, что работает сейчас где-то старшим методистом, а муж ее - в Академии наук. Я только спросила:
- Он что - ученый?
- Да ну, - отмахнулась почему-то сердито Галя. - Но в общем-то он не хуже другого ученого. А может, и получше. Словом, у него там все в руках, в Академии. Вот сейчас, понимаешь, какое дело, - едем мы с ним в Новый Афон. Кстати, не хочешь у меня подомовничать? Можем сию минуту ко мне подъехать. И, кстати, посмотришь, как я живу. Я как раз свободна, - она посмотрела на ручные часы, - до четырнадцати часов.
- Но я же сейчас на работе, - сказала я.
- Ну, это пустяк, устроим, - засмеялась Галя. И, сказав что-то нашему заведующему хозяйством, повезла меня на своем "Москвиче" к себе домой на Ломоносовский проспект.
