дугу, заходя на посадку. В стороне мелькнули крохотные крыши домов, широкий изгиб Двины. Выровнялся – и в иллюминатор опять рванулось небо с белыми облаками.
Внизу лежал Архангельск.
Самолёт приземлился и вырулил на стоянку вдали от здания аэропорта. Молчаливый Алексеич тронул за плечо, показывая, что, мол, выходим.
Такой же бетонный забор, как в аэропорту, в Пинеге. Пролом в бетонной плите закрыт решёткой из ржавой арматуры. Два прута легко разошлись в стороны.
– Иди вдоль забора, – сказал Алексеич, – по тропинке, увидишь… Выйдешь на площадь возле здания аэропорта. Там автобусы в город и на железнодорожный вокзал. Сам разберёшься. Учти, милиция и военный патруль могут документы проверить. Так что поаккуратнее…
– Спасибо!
– И ещё… – Алексеич пристально посмотрел на Вадима. – Давай, парень, договоримся: мы тебя не видели, и ты нас не видел.
– Да. Я понимаю.
– Ну тогда иди. Удачи! – Алексеич развернулся и вразвалку зашагал обратно к самолёту.
Площадь. Здание аэропорта – стекло и бетон. Машины, машины… Спешат люди. Толчея у дверей.
Милиции вроде не видно. И всё равно шёл к стоянке автобусов, ожидая окрика. Сейчас остановят, начнут расспрашивать, требовать предъявить документы.
Камни. Чёртовы камни! Так… ещё можно отвертеться. А вот если найдут… Всё! Даже не знаю, что тогда делать. Что говорить? Как объяснять?
Пронесло. Затерялся в толпе ожидающих.
Пока автобус не тронулся, сидел сжавшись; казалось, все на него смотрят. Казалось, весь пропах сладковатым запахом подтухшего мяса, и все это чувствуют.
Железнодорожный вокзал. Кассы. Билет, зажатый в руке. И прочь! Подальше от этого людного места, где в любой момент может появиться милиция и тогда всё рухнет. Может, ничего страшного и не произойдёт, но всё опять замедлится, станет непонятным, мучительно долгим. Сейчас, когда билет до Москвы лежал в кармане, об этом было страшно подумать. Ведь осталось только дождаться вечера, сесть в поезд и прочь, прочь отсюда.
Шёл по улице и сам не замечал, что твердит про себя, не переставая, как заклинание: «Прочь! Прочь!»
Хотелось есть. Найти столовую. Горячий суп. Борщ! Красное варево в тарелке с белым островком сметаны. Пар поднимается. Пюре, примятое ложкой, с лужицей масла поверх. Котлета – округлая, толстая. И четвертинка солёного огурца – сбоку. Хлеб. И пирожное – любое – сладкое!
Потерпеть. Сначала баня. Столовая – потом.
Улица развернулась перед ним в обрамлении невысоких приземистых зданий. Шелестели листвой тополя и неслись мимо машины. Он шёл по асфальту. По асфальту! И шорох шин по мостовой, повисшие в летнем воздухе редкие отдалённые гудки, идущие навстречу школьницы в коротких форменных платьях, старухи, сидящие на лавочках возле подъездов, молодые мамаши, лениво покачивающие коляски со спящими младенцами, в парке, мимо которого он сейчас проходил, вдруг заставили поверить, что он вырвался. Всё изменилось. Он в городе.
Смотри-ка! Вон кинотеатр – напротив. Афиши яркими пятнами бьют по глазам.
Не будет больше бесконечной угрюмой тайги, не будет голода. Закончились ночёвки на холодной земле под открытым небом. Не надо никуда бежать. И стрелять в него никто уже не будет. Он – дома! Почти дома. Не воспринимал понятие дом как свою комнату, диван и стол, на котором стоял компьютер, освещённый настольной лампой. Сейчас домом была вся Москва. Домой – это в Москву!
Тревожило – что делать с камнями, когда пойдёт в баню? Думал даже не брать с собой. Спрятать где-нибудь во дворе, возле бани, потом забрать.
Глупость! Кому нужно шарить в его грязной одежде?
Народу в бане было мало. Раздевался в дальнем закутке. Брезгливо снимал с себя одежду.
Постирать бы. А как сушить? Шерстяные носки с дырами на пятках – точно стирать. Майку и трусы – стирать – на себе можно высушить.
Парилка удивила. В ней было холоднее, чем в помоечной. Голые стены, облицованные пожелтевшим от времени кафелем, который когда-то был белым. Полок о трёх ступенях из почерневших досок. Где топка? Печь?
Мужик с бодро выпирающим животом предложил: «Посторонись-ка». Подошёл к трубе, оборудованной вентилем, обмотанным грязной тряпкой, и повернул. Струя пара вырвалась с шипением и тихим свистом. Помещение заволокло белым горячим паром. Ничего не видно. Влажно. Жарко. Тяжело дышать.
Стоял, расчёсывал кожу ногтями, драл себя, не чувствуя боли. Пот смешивался с оседающей влагой, стекал струйками по спине, рукам, животу. Катышки грязи собирались на коже – смахивал их ладонью вместе с потом на пол.
Снова повернули вентиль. И снова струя пара.
От резкого перепада температур кружилась голова, но было приятно до одури.
Словно короста, слоями отваливался Север. Отступал.
Струя! И отошло куда-то далеко чёрное озеро, накрытое низкими шерстяными тучами, поливающими дождём. Отдалился, исчез выматывающий душу переход с вещами вдоль петляющего под ногами ручья. Исчезла река, остервенело бьющаяся о камни, несущая в пене и брызгах лодки.
Струя! И уже не звучат в ушах выстрелы. Не падает отец с чёрной дырой вместо глаза. Николай не закуривает возле палатки за секунду до выстрела.
Струя! Смыла, снесла – чум, умершего старика-ненца, камни в замаскированном бочажке под больной берёзой.
Струя пара – и отодвинулась, стала исчезать Вера, её глаза, чуть припухлые губы, растрёпанные волосы, улыбка, комочки мха, которые он смахивал с её голой потной спины, её крик радости и её слёзы.
Сидел на лавке, привалившись спиной к стене, слушал шум воды, льющейся из крана. Ощущал себя голым и чистым, словно заново родившимся. В голове было пусто до звона в ушах. Только есть хотелось по-прежнему.
Слушал перестук вагонных колёс. Глаза закрыты. Казалось, что физически ощущает, как поезд своим узким железным телом, сминая черноту ночи, проникает в пространство. Голоса, звучащие вокруг, сливались в неясный гул. Визгливо плакал ребёнок.
Сорок минут осталось. Москва. Неужели всё закончилось?
Народ копошился, собирал пожитки, толкался в проходе. Тесно. Душно. Общий вагон – битком. Люди передвигаются в полутьме – свет почему-то только дежурный – редкие лампочки еле горят по коридору. Туалеты закрыты.
Одиночество было настолько острым, что хотелось завыть, закричать, заплакать, бить кулаками по столику, материть всех вокруг. Эти сутки в поезде, в общем вагоне, среди скопища незнакомых, занятых собой людей, раздавили его. Он сам это чувствовал. Там, на реке, в тайге, он был не один. Они были вместе – с отцом, с Верой. И несмотря на то, что на многие километры вокруг не было ни души, он не ощущал такого одиночества, как здесь, в этом заполненном людьми вагоне.
И что? Теперь всегда так будет? Пока она не приедет? Сколько ждать? Три месяца? А если не
