Что, интересно?
Кому неинтересно было, так это дочке: сначала по очереди переводила осмысленные вполне, светлые как талые ледышки материнские глаза, всякий раз на говорившего; а потом наскучили они ей, на облаках пыталась задержать, собрать взгляд, на ветках, густо усаженных почками, которые все дергал и качал влажный ветер с реки; и завозилась, нежно закряхтела — то ли «подмокла Фекла», то ль уже проголодалась, давненько они из дому.
— Хотелось бы о местных русских, да, кстати, и татарских предпринимателях и купцах читать побольше — до семнадцатого, разумеется. И особо — о финансистах наших: дело это, вы должны понимать, тонкое, проще простого спекуляцией всякого рода, ростовщичеством увлечься, от домостроительных нужд уйти, нежели о насущном печься, об экономике реальной, производящей… вы поняли мою мысль?
Да уж куда нам понять — тем более, что и мысль эта не твоя, скорее всего, ты бы и на процентный жирок с банковских продаж и займов не отказался жить, мальчик… Но мгновенное это раздражение как-то все же соседилось в нем, уживалось еще с начальным расположеньем к этому покладистому, в общем-то, спецу… пусть попузырится, лишь бы на дело работал. Да и рубрика новая, кстати, не помешает — нет, как раз поможет, прикрытием послужит более широкому политическому маневру газеты, от самих попечителей прикроет тоже… так? Так.
— Спасибо, я оценил, — сказал он — самую, может, малость небрежно сказал, заигрывался все-таки мальчик; и тоже встал. — Материалы, сведенья всякие найдем, я думаю, а вот с теоретической, идейной частью… Современный — сравнительный — комментарий тут ведь куда важней, полагаю, чем прошлое само по себе, чем события, лица там, факты, не так ли? — Черные красивые брови нахмуривший, думающий, Народецкий в знак согласия наклонил голову. — Не взялись бы вы эти комментарии сделать — попозже, когда соберем, представим вам сами материалы? Толково может получиться.
— Пожалуй, — согласился тот, подал руку. — Но я подумаю. Рад увидеть был, пообщаться.
— Я тоже. Заходите к нам, Слава. У нас и кофеек хороший найдется всегда, угостим.
Это он уж совсем по-свойски сказал, как бывало раньше: перебьется именем без отчества пока, нам и одного шефа достаточно. И увидел, как опять было нахмуриться хотел, но передумал и вежливо улыбнулся Народецкий, мимо глядя:
— Благодарю, возможно и зайду…
Предупреждать они взялись — о чем? Могли бы, в конце концов, и прямо сказать, зная уже его склонность к прямой постановке всех и всяческих вопросов и, по всему если судить, доверяя ему. Нет уж, решайте свои нестыковки и трения сами. И какие, казалось, могут быть проблемы у несомненного хозяина большого и теперь вполне налаженного дела с бродячим юристом, как однажды аттестовал иронически себя Мизгирь, — теперь, выходит, барон вроде цыганского? Нет, не для бродяжек правление банка, поддержку откуда-то имеет, от членов-соучредителей самих, скорее всего, или сверху откуда-то, и скромность его тут и смиренье паче гордости, надо все это иметь ввиду. Впрочем, чего-чего, а гордыни своей незаурядной Владимир Георгиевич Мизгирь и не скрывал никогда, даже настаивал на ней при надобности — и, видно, она того стоила.
Возвращались домой они, и укачало дочку, придремнула опять, но теперь уже неспокойно спала, будто видения иного какого местообитания проходили перед ней, пробегали тенью еле уловимой по личику ее, только трогая, но не нарушая тем безмятежности его…
А по дворам, в затишках пригретых, начали зацветать уже, выбрасывать искрасна зеленые метелочки клены, сумасбродный ветер принимался порою ошалело гонять мусор по дорожкам, шелуху тополевых почек, шевеля и растаскивая помалу так и не вывезенные по обыкновенью со времен субботника кучи, ребятня орала и скрипели, свиристели неустанно и на все лады, перекликались с воробьиным чиликаньем единственные во всей округе качели… что ее объяснять, весну.
Открыла заспанная жена, и он, с рук на руки Танюшку сдав, сразу к столу письменному прошел, не отвлекаясь уже ничем. Статья, самому себе заказанная, позарез нужная, зависла — начать да кончить, несколько материалов для читки-правки, верстку номера очередного тоже набросать бы не мешало, — все в пределах нормы на выходной день, к чему привыкнуть успел, никак что-то не обходилось без воскресной работы. В будни сплошные, в недосуг канули былые приятельства и гостеванья — без сожаления особого, впрочем, всему время свое и место, а того и другого на послабки эти уже не выкраивалось.
За собой уже не сразу, но заметил, не мог не сознать, что замкнутей в последние года два-три стал, суше и желчней, пожалуй, куда нервнее внутри. И когда декабрем прошлым белокаменную наскоро навестил, связи наладить на совете журналистов-патриотов — с избытком поразвелось пустопорожних этих форумов с конгрессами самого разбродного толка, в бессильи пытаясь заболтать-зачурать, резолюциями своими гневными запугать не внимающую им нимало реальность или, наоборот, откреститься от нее, — то и Константин Черных, приятель старый московский, живо определился, в какие-то полчаса разглядел: «А потяжелел ты, друже…где замашки у нашей Машки?! Где кураж, формулировочки отточенные как шпага, блеск в глазах где, от какого девки мои в отделе чумели? Вано, избранник белых танцев, покровитель и утешитель всех обиженных мужьями и любовниками — где?!. Нэ вижу!» — «Сублимация, Коста…так это фрейдисты-мудисты называют? Или ошибаюсь? — отвечал он кавказски-пылкой шутейной риторике Черных. — Клятая сублимация энергий в злую двенадцатиполоску — злую и к создателю тоже, поверь. Такая вот отдача при выстреле. Траты, Коста.» Давненько не виделись, но газету Косте посылал, держал в курсе дела, перезванивались, и не ему бы спрашивать.
Успели посидеть-выпить, потолковать, знакомство свое стародавнее из совсем другого, ирреального по беззаботности времени вспомнили, странно и представить теперь — курортное, в местах оранжерейно теплых и душных, где только бы и жить, садами сплошными все предгорья засадив и дремоту созревающих в прохладных подвалах вин сторожа, — а там угрюмая человеческая усобица разгулялась ныне от края, считай, и до края, по-кавказски вздорная и кровавая, и дети курортников вчерашних головы клали, усмирить безумных абреков пытаясь в который раз, кровью своей погасить чужую вражду…
Дверь он закрыл, но все равно слышно стало, как начала кормить, кажется, и разговаривала в спальне жена: «…бедная девочка моя… проголодалась наша деточка, а ее никто, кроме мамочки…А ее увезли и целый час лишний таскали там где-то, морили. Никакой жалости…ведь сказала же: недолго!..Не-ет, надо и ребенка чтоб!..» — старалась, чтобы услышано было, и не в первый, конечно же, раз. И словцо-то
