правые элементы и самоубийцы, прыгавшие с домны, были где-то очень далеко от семьи Чжан.
Ятоу дочитала свое сочинение, а Дохэ как раз закончила шить. Когда она отдавала тельняшку, Сяо Пэн вложил ей в руку записку. Второпях накорябал, пока Ятоу читала. Эта записка была пригласительным письмом, в котором он предлагал Дохэ сходить в кино, на дневной сеанс в половине пятого. Но кино закончилось, а Дохэ так и не явилась. Он затеял это приключение от нечего делать, хотел немного тайной ласки сверх графика, но теперь, из-за того что Дохэ не пришла, вдруг лишился покоя. Вот как, побрезговала. Она, значит, не из беспутных девиц, не из тех, что прилипнут и не отстают. Да как она смеет, из-за нее он выбросил деньги за билеты: на один купил пустое место, на другой усадил пустую оболочку — весь сеанс его душа была вместе с Дохэ, он даже не знал, что происходит на экране. Жить надоело? Посмела его рассердить? Вот только ему все известно. Пойдет в отдел безопасности и выложит им про распутную жизнь семьи Чжан! Что, хранит себя для Чжан Цзяня? Благородная и преданная, как Су Сань? [80] И за что же Чжан Цзяню такая честь?
Сяо Пэн снова явился к дому Чжанов, но не пошел наверх, а стал ждать внизу, чтобы Дохэ одна спустилась на улицу. Он знал, что она часто ходит на рынок перед закрытием, подбирает там капустные листья и зелень красноднева. Иногда она и в мясную лавку заглядывала: за день все мясо распродавали и перед закрытием свиную шкуру могли отдать задешево, тогда Дохэ ждала в толпе соседей — авось повезет.
Сяо Пэн увидел, как она быстрыми шажочками выходит из мясной лавки, неся в руках кусок шкуры с высохшими завернувшимися краями — целый день этот кусок провисел в лавке, и целый день его ели мухи.
Дохэ сначала было попятилась, но тут же широко ему улыбнулась.
— Почему не пришла в кино? — спросил Сяо Пэн.
Она снова улыбнулась, покачала головой. Что за ребячество, столько риса съела за эти тридцать с лишним лет, да так и не повзрослела…
— Чего ты боишься? — снова спросил Сяо Пэн.
Она по-прежнему улыбалась, качая головой.
— Что тут такого — друзьям сходить вместе в кино, это же обычное дело.
Хмурясь, она вглядывалась в его губы. Сяо Пэн вспомнил, как говорят с Дохэ Сяохуань и Чжан Цзянь, и медленно повторил свои слова.
— Нет, — ответила Дохэ.
Ее «нет» могло значить уйму всего. Сяо Пэн чувствовал, что никогда раньше не принимал эту историю с Дохэ так близко к сердцу, как сейчас. Он боялся, что ее «нет» означает: «Я ничего не хотела, ты все выдумал». Нежданно-негаданно он узнал, что такое мучение.
В тот день он не пошел за Дохэ домой. Боль начала пожирать его, а то, что он не ходил к Чжанам и не видел Дохэ, мучило Сяо Пэна еще больше. Как же так случилось, что он всерьез из-за нее страдает? Не обращая внимания на подначки и злые шутки Сяо Ши, он твердо решил больше не видеться с Дохэ. На Новый год Сяо Пэн поехал в родные места и женился на своей нареченной, у которой лицо распухло от голода, сделавшись круглым, точно блюдо. В супружеской спальне он выместил зло на жене, приговаривая про себя: «Вот и помучься! Помучься!»
Вернулся на завод, и от отца пришло письмо: молодая жена понесла. Сяо Пэн еще больше себя возненавидел, стиснув зубы и зажмурив глаза, он хлестал себя по груди и приговаривал, словно читает заклинание: «Вот и помучься! Помучься!»
О женитьбе он не сказал даже Сяо Ши. Одно упоминание об этой свадьбе будило в нем такую горечь, что жить не хотелось.
Только разглядывая фотокарточку с великим вождем Сяо Пэн забывал о своих мучениях. Этот снимок был сделан, когда председателя Мао привели к площадке у домны и он рассказывал заводскому руководству, какие надежды Родина возлагает на их молодой городок. За спиной Сяо Пэна сверкали искры стали, и хотя он стоял на фотографии с краю, вся фигура его была исполнена задора и воодушевления. Пожелав, чтобы этот город превратился в металлургический комбинат нового типа, председатель Мао взмахнул рукой, взмахнул так же, как это делали Ленин и Сталин. Сяо Пэн не спорил со своей памятью, не доискивался: точно ли так взмахнул рукой великий вождь? В памяти Сяо Пэна все небо было в стальных искрах, а рука председателя Мао указывала туда, где простиралась еще не явленная, но обещанная миру святая земля металлургии. Только безбрежная поэтичность этого снимка и могла утолить боль Сяо Пэна. Он протянул ладонь и пожал руку председателя Мао, оказалось, рука вождя тоже тридцати шести с половиной градусов тепла, как у всех, и Сяо Пэн передал эти тридцать шесть с половиной градусов тепла председателя Мао сотне с лишним человек. Заступая в ночную смену, все подходили поздороваться с Сяо Пэном, и его ладонь, ощутившая пожатие великой руки председателя, теперь, казалось, могла повелевать бурями и дождями. Разве найдется в столь великой эпохе место его ничтожной тоске?
Снова настало лето, Сяо Пэн в зашитой Дохэ тельняшке катил из холостяцкого общежития на завод. На улицах снова появились собаки. Похоже, даже они унюхали, что нравы теперь стали мягче и их не пустят чуть что на собачатину в горшочке. Подъезжая к универмагу, Сяо Пэн услышал пение и стук барабанов. Пара десятков хуайбэйских [81] нищих собрались в труппу хуагу [82]и показывали представление. Черная собака с потрепанной соломенной шляпой в зубах то вставала перед публикой на задние лапы, то кланялась, припадая к земле. Денег в шляпе не было, зато там лежали соленые бататовые хлебцы, клубни батата и пампушки из смесовой муки. Шляпа наполнялась, тяжелела, но собака старательно тянула шею назад, чтобы подачки не упали на землю. Когда шляпа наполнилась, к псу подошла женщина и раздала хлебцы с пампушками дюжине ребятишек, которые ждали неподалеку. Собака смирно стояла рядом, впалый живот у нее ходил ходуном, язык вывалился наружу. Женщина вернула собаке пустую шляпу, и та вновь пошла перед публикой, то вставая на задние лапы, то кланяясь.
Какой-то мальчик из толпы крикнул:
— Дайте собаке поесть!
Сяо Пэн посмотрел туда, откуда кричали, оказалось, это Эрхай. Голова у мальчика была забинтована, на плече он держал железный обруч. Во время летних каникул с Эрхая не сходили синяки и ссадины. Рядом стоял Дахай,
