шкура на тюфяк останется.
Эрхай схватил со стола пампушку, отломил половину и протянул псу, но тот и носом не повел. Тогда пампушку предложил Сяо Пэн. и пес съел угощение. Потом по команде Сяо Пэна он встал, покрутился вокруг себя, сел и поклонился. Эрхай хотел было дать псу еще кусок пампушки, но Сяохуань постучала палочками по котлу:
— Людям только-только еда появилась, а ты ею собаку кормить!
Дохэ снова взглянула на Сяо Пэна. Понятно: хочет, чтоб он заступился за Эрхая, поддержал его.
Наконец Чжан Цзянь сказал свое слово:
— Нам собаку не прокормить.
— Да, самим-то где жить прикажешь? — подхватила Сяохуань. — Мальчики подросли, а все спят на одной кровати с тетей, за ночь от нее живого места не остается! Если и не забьем собаку, все равно через день-другой придется от нее избавиться!
— Кто тронет мою собаку, тому не поздоровится! — вдруг сипло проговорил Эрхай. Он сидел перед псом на одном колене, закрывая ему морду руками.
Сяо Пэн впервые увидел, до чего диким бывает взгляд этого мальчика. Он знал, что нрав у Эрхая пылкий на редкость: если что любит, то страстно, всей душой, а ненавидит — жгуче, до самых печенок.
— Мам, с каждого по кусочку, от нас не убудет, — подала голос Ятоу.
Один Дахай молча ел свой тофу. Об этом ребенке можно было не тревожиться, всех хлопот от него — возьмет у соседей баскетбольный мяч и постучит на террасе, обводку потренирует.
Сяохуань сказала последнее слово: пока собаку оставим, а не сможем прокормить — вернем Сяо Пэну. Затем отправила гостя на кухню за чашкой и палочками, а сама добавила в котелок черпак свиного жира и пригоршню соли.
Вечером Сяо Пэн и Сяо Ши возвращались на велосипедах домой, в холостяцкое общежитие.
— Что, подождал год и снова в генеральное наступление? — съехидничал Сяо Ши.
— Ну а ты? У тебя эти наступления одно за другим идут, да только все впустую.
— Ха, думаешь, с ней так трудно сладить?
Сердце у Сяо Пэна на миг замерло.
— А ты сладил? — спросил он тоном заправского распутника.
— Кожа у нее мягонькая, что твой колобок юань-сяо [86], так и льнет к пальцам.
Сяо Пэну захотелось соскочить с велосипеда и удавить эту сволочь.
— Ты трогал? — голос у него не изменился, но сердце полоснуло болью.
— Не веришь? Не веришь, сам проверь!
— Давно проверил!
— Это когда же?
— А ты?
Сяо Ши поднажал на педали и припустил вперед, потом резким движением вывернул руль и покатил обратно, навстречу Сяо Пэну, громко и переливчато насвистывая какую-то гадкую мелодию.
— Ай, пропасть… — бормотал Сяо Ши. — Ее вкус… О нем не расскажешь. Ты и правда попробовал?
Сяо Пэн старался не смотреть на Сяо Ши: стоит взглянуть на него, быть беде. Свалить бы с ног этого смазливого коротышку, этого любимца женщин, которого ни одна из них не принимает всерьез, сбить, а потом размозжить ему башку. Через десять метров — железнодорожные пути, поезд гудит за поворотом, до него еще два-три ли, колеса поезда перекрутят разбитое Сяо Пэном личико в фарш для баоцзы. Вот оно как, этот ублюдок все-таки взял над ним верх, после него Дохэ — все равно что помои. И Чжан Цзянь, и Сяо Ши нассали ему на голову, а он еще надеялся, что стальные искры в небе утолят его героические страдания.
Ясным, прозрачным осенним доем Сяо Пэн вышел на улицу, которой часто ходила Дохэ. Великий голод уже миновал, но семья Чжанов по-прежнему недоедала. Аппетит у близнецов был всем на диво: один наедал себе высокий рост, второй — норовистый характер. Поэтому Дохэ приходилось наведываться на государственный рынок перед самым закрытием, забирать подгнившие кабачки, позеленевшую картошку, капустные листы, до того поеденные червями, что напоминали сита. На рынке Дохэ знали, видели, что она женщина культурная, вежливая, не шумит, не ругается, поэтому всегда оставляли для нее кучку мусора, а когда Дохэ приходила, сгребали этот мусор лопатой в деревянное ведро, которое она приносила на спине, — дома разберется, что выбросить, что оставить. Сяо Пэн прошел за Дохэ через смрадный рынок, дальше она нырнула в мясную лавку, а когда вышла, к мусору с овощного рынка прибавился мусор мясной: горстка соскобленных до белизны свиных костей. А из рыбной лавки за Дохэ вылетела целая стая мух, ведра на всех не хватало, поэтому некоторые расселись у нее на волосах.
Потом Дохэ заглянула в маленькую закусочную, вышла оттуда с промасленным бумажным кульком в руках. В закусочной она подбирала за посетителями кости и объедки — дома скормит их Чернышу, Эрхаеву любимцу. Мухи уже облепили ей и плечи, и спину.
До чего же скромная, прелестная попрошаечка, подумал Сяо Пэн.
— Дохэ! — Сяо Пэн нагнал ее на выходе из закусочной.
Увидев его, она сразу бросилась навстречу, вся в мухах. Да есть ли на свете еще такая дурочка, которая и радости своей скрыть не умеет? Опять глубокий поклон и нелепое приветствие: «С работы?»
Сяо Ши, этот кусок дерьма, и тот полакомился ее тофу! А сердобольный Сяо Пэн двинулся в наступление позже, и вместо тофу ему достаются одни объедки.
Откуда ей было знать, что сердце Сяо Пэна превратилось в лепешку, брошенную в кипящее масло? Дохэ шла рядом, улыбалась, лопотала, будто с кашей во рту, про то, как Эрхай полюбил Черныша и как она благодарна Сяо Пэну за такую щедрость. Сяо Пэн неохотно ответил: «Собака? Вот уж мелочи! Тут и говорить не о чем!» А она не унималась: «Спасибо, что ты так понял ребенка. Эрхай — очень несчастный ребенок».
Эрхай — несчастный ребенок? Эти слова привели Сяо Пэна в себя. Три года назад Эрхай упал с четвертого этажа, остался цел и невредим, только счастье его разбилось вдребезги. Вот почему Дохэ так ласкова с Сяо Пэном, так необычно словоохотлива: лопочет и лопочет на своем странном наречии, пытаясь быть дружелюбной, — все из-за Эрхая. Сяо Пэн никогда не мог угадать, с кем Дохэ близка, а с кем нет, и чем хуже у него получалось, тем упорнее он доискивался, и кончалось тем, что эта женщина становилась ему еще дороже.
— Я вот зачем пришел: завтра буду ждать тебя на этом месте, — угрюмо произнес Сяо Пэн.
Улыбающееся лицо Дохэ приблизилось к нему и тут же отодвинулось назад.
— Ты задолжала мне фильм, — серьезный взгляд Сяо Пэна не оставлял ей выбора. Бежать было некуда. —
