Пошли. Первого же попавшегося штабс-капитан поддал кулаком и ногой – тот, правда, сразу убежал. И другие вблизи стали растекаться.
А барышня стоит гордо – мол, её не тронешь.
– Уходите скорее прочь! – скомандовал Лашкевич.
Стоит, не шевельнётся:
– Торопиться мне некуда. А вы будьте повежливей.
Вот – что с такой делать? А их – все тут такие.
От Лашкевича отстал Кирпичников, в толпе перешёл к другому дозору:
– Ну что, ребята? Настаёт гроза, цельная беда. Что будем делать?
Те:
– Да… Верно, беда… Так и так погибать.
Никто ничего не знает, никто ничего не решается. И подкрепил их Тимофей:
– Прикажут стрелять – не стрелять нельзя. А бейте вверх.
Перешёл к третьему дозору:
– Мало нас учили-били. Думайте больше.
Понял и Лашкевич, что дозорами не разгонишь. Приказал выводить роту из подвала, строить от Северной гостиницы и к памятнику. Горнисту – сигнал.
Вывели. И перед строем разъяснил, золотоочкастый:
– Здесь перед вами – те негодяи, кто бунтует на немецкие деньги, когда идёт война. Пойдёте на них – с винтовками наперевес. Нужно – и бить прикладами, нужно – и колоть. А понадобится – будет команда и стрелять!
Назначал команды по разным местам площади.
Прапорщику Воронцову-Вельяминову приказал пойти с отделением стать против Гончарной и там рассеивать. И Кирпичникова – с ними.
Вельяминов выстроил свою дюжину поперёк Гончарной – а та вся запружена людьми, напёрли с Невской стороны. Скомандовал сигнальщику играть сигналы.
Один.
Два.
Три.
А люди, видно, не понимают, к чему такое рожок, или делают вид – но не расходятся.
А военная машина – неотклонная, раз рожок – значит стрелять. Скомандовал прапорщик:
– Прямо по толпе! – шеренгою!.. – предупреждаю – раз! два! три!..
Не расходятся.
– …Четыре!.. До семи. Пять!.. Шесть!..
Не расходятся.
– Пли!
И – залп!
И с верхних этажей посыпалась извёстка. Толпа шарахнулась, раздалась – но не видно, чтоб единого ранило, не то что убило.
Значит, все били вверх. Молодцы.
А в толпе стали подсмеиваться.
И прапорщик рассердился:
– Лучше цельтесь! В ноги! Шеренгою – раз! два! три! – пли!!
Опять залп. Опять колебнулась толпа, разбежалась.
А – ни убитых, ни раненых.
Прапорщик:
– Да вы стрелять не умеете! Зачем волнуетесь? Стреляйте спокойно.
И – ещё дали залп!
Толпа – опять вся разбежалась по подворотням.
Но на снегу остались тела. Кто и шевелится.
Угодили всё-таки…
Вот и дошутились. Вот и война. На городской улице.
Больше толпа не собиралась, не напирала.
А Тимофею мутно. Ох, мутно!
Приехала «скорая помощь» и забирала раненых. Им помогали, и оттуда на солдат кричали. Но сюда не пёрли.
А солдаты стояли поперёк Гончарной, ружья к ноге. Никто больше не напирал. Но в подворотнях толпились, затаились.
Кирпичников всё был позади, теперь подошёл к офицеру:
– Ваше благородие, вы озябли. Пойдите в гостиницу погрейтесь. А я за вас тут побуду и докажу.
И Вельяминов тряхнулся, самому легче:
– Правда, побудь.
И пошёл быстро. А Кирпичников послал за ним солдата – проследить, войдёт ли в гостиницу. Как воротился солдат и доложил – Тимофей махнул публике:
– Идите кому куда нужно, поскорей.
А солдатам:
– Мало нас секли. Думайте больше, куда стреляете.
Прошли, ушли, разрядилось. Гончарная чистая. Трупы тоже увезли.
Вернулся Вельяминов:
– Ну, как тут? Стрелял?
Показал Кирпичников:
– Вон, всех разогнал.
Шляпников с сормовичами и по городу. – Вот и кончено?В воскресенье утром, когда Шляпников снова пересекал город пешком, – стояло так спокойно, как ничего и не было.
От воскресенья? Или устали?..
Теперь, когда вовсе не стало ни трамваев, ни конок, – так тем более только ноги остались. На воскресенье ночевал у сестры за Невской заставой, теперь ему утром надо было переть через весь город на Сердобольскую.
На Выборгскую утром перейти ничего не стоило, да в ту сторону и всегда пропускают.
По тысячезнакомому Сампсоньевскому проспекту шагал мимо корпусов, домов, заборов, мимо казарм Московского полка, потом Самокатного батальона. Везде было смирно, а заводы пустые молчали.
У Павловых огорошили: на Сампсоньевском к ночи арестовали весь Петербургский Комитет, пять человек, когда они сошлись.
Вот тебе и не нужна конспирация! Вот тебе и бездействие власти. Хватают.
Был бы – разгром, если бы ПК составлял что-нибудь порядочное. А так – пятая нога.
Тут собрались сормовские, совещались, как быть. Решили просто: пока все полномочия ПК передать выборгскому райкому. (А другого райкома у большевиков и не было, тут и всё.)
Завёлся спор об оружии. Сормовичи, особенно Каюров-забияка, точили зубы – вооружаться! Схватить от полиции, сколько удастся, ещё где-нибудь. Шляпников отвечал: много не соберёте, стрелять не умеете, а по горячности примените нетактично – всё испортите. Если употребить оружие против солдат – то только раздражить их, они ответят оружием. Один наш верный путь – дружба с казармами. Надо – агитировать армию, пусть солдатская кислая шерсть пропитывается революционностью. И вот когда армия сама присоединится – тогда… Эх, жаль, нет у нас в запасных полках партийных организаций. Ни к чему мы не готовы.
Вполне может быть, что на этом и вся забастовка кончилась. Сегодня, в воскресенье, отгуляют, успокоятся – а завтра потянутся на работу. А армия – так и не шевельнулась.
Ничего больше не решили. И пошагал Шляпников в центр, посмотреть, где что, может, делается.
На голове у него была приличная мягкая шапка пирожком, виден галстук на шее, вид мелкобуржуазный, даже и попытки не могло быть задержать его на мосту.
Да никого не задерживали: толпа не напирала, а для приличных одиночек проход свободный.
И вот так жалко, ничем – всё кончилось?
Но нет, в центре – толпы были. И солдатские цепи. И митинги около них, разлагающие сознание солдат.
И около Казанского собора – море разливанное.
И наконец, у Гостиного вдоль проспекта стреляли! – все ложились, и Шляпников лёг с радостным сердцем.
Стреляют! Это хорошо. Значит, так не пройдёт. При всех случаях запомнится.
И на Владимирской постреляли. И на Знаменской – серьёзно, десятка два наверно ранили, есть и убитые.
Запомнится!
Засновали кареты скорой помощи. Появились – кто-то догадался – гимназисты с широкими повязками Красного Креста на рукавах пальто. И курсистки настаивали: ехать вместе с ранеными и ухаживать за ними. На правах общественной помощи-контроля, как теперь везде. И полиция робела, допускала курсисток.
Нет, снова на улицах умякло. И стрельба кончилась. Кончилась. Сгустились солдатские и полицейские оцепления.
Снесли и это.
Шляпников пошёл на одну из Рождественских улиц, где назначил явку курьеру-курсистке, ехать в Москву. Пришла такая, «товарищ Соня». Дал ей денег на дорогу. А само поручение было почти никакое, что же было посоветовать московским товарищам? Призывать их теперь к выступлению – было бы провокацией. Очевидно, и самим тут придётся кончать. Все оборонцы уже так и хотят.
Чего дальше можно было ждать от движения? И как его направлять? Вот постреляло правительство – а ответить нам нечем.
Плохо мы организованы. В который раз пролетариат не готов ни к какому бою. Зря эти дни метались, толкались…
Сусанна и Алина.– Да спасать его надо! Спешить – спасать! От этой женщины, безусловно насквозь испорченной, если она способна затягивать женатого человека! Ах, зачем вы меня задержали! Если бы я сразу поехала – я бы застигла их вместе! Он меня ещё не знает!
– Алина Владимировна, вы сделали бы хуже.
– И осенью вы меня отговорили, а как я рвалась! И что результат? Вы видите…
– Такая встреча, если б она имела скандальный конец, – могла бы вызвать огласку.
– А-а, это им двоим страшней, я ни на какой службе! Моё самолюбие – и так уже растерзано! Он смел мне изменить, вы подумайте! Посмел предпочесть мне – другую! После десяти лет восхищения, преклонения! Меня – жжёт, я не могу на месте, без действия!
– И наконец, как точно мы ни сопоставили – а вдруг ошибка? А вдруг это всё-таки не Андозерская?
– Ну, принесла бы ей извинения, значит – претензии не к ней. Ах, не хватило у меня выдержки тогда осенью, выведать у него самого, уже близко было, я сорвалась. Я б уже тогда поехала, всё ей вылепила! А так – что ж, они и решать там будут без меня?
Тогда Сусанна Иосифовна в первую минуту удержала, а потом, как и всякий яркий порыв у Алины – круто оборвался, и почувствовала себя мертвецом. И душевного подъёма хватило только – написать ему письмо в Могилёв, это Сусанна одобрила. И забоялась, скисла – как он в ответ? И – новый порыв, чередование! – чувство выздоравливающей: оттого, что сама первая разрывает, – легче. Послала письмо – и бросилась в парикмахерскую, менять причёску! И замыслы – о прожигании жизни! И в тот же вечер пошла в театр. Пылать так пылать! И уже в голове кружилась перестановка в квартире, и зрели планы безумств. Но тут пришла ответная жалобная телеграмма Жоржа. И насколько же легче стало узнать, что и он разбит.
