В начале сентября его доставили на станцию фуникулера, чтобы проделать последний этап путешествия. Муссолини не хотел ехать, но почти не оказывал никакого сопротивления.
"Надежен ли этот фуникулер? - нервно осведомился он у начальника станции. А потом добавил поспешно, поправляя себя с оттенком прежней своей самоуверенности: - Дело не во мне, вы понимаете, ведь моя жизнь кончена. Речь идет о тех, кто меня сопровождает". Он утешался сознанием того, что фуникулер, как и сам отель Алберго-Рифуджио, был построен "в эпоху фашизма".
"На какой высоте находится отель?" - спросил он.
"Две тысячи сто двенадцать метров", - произнес кто-то.
"О! Высочайшая тюрьма в мире!"
В этом восклицании прозвучал знакомый оттенок гордости, и было что-то трогательное в по-детски бесхитростной простоте.
Если смотреть на Алберго-Рифуджио с высоты фуникулера, он действительно похож на тюрьму. Его скучные замкнутые стены и маленькие окна однозначно функциональны. Но, как показалось Гуэли, Муссолини остался доволен видом отеля. Казалось, он находил в этой унылой оголенности достойное обрамление трагедии своей ссылки. Чувство удовлетворения, однако, исчезло, как только Муссолини привели в помещение. Это были апартаменты на втором этаже, с богатой мебелью и комнатой для его слуги Греветто. Муссолини сразу же опустился на колени в гостиной и свернул ковры.
"Если я заключенный, - сказал он группе карабинеров и служащих отеля, которые, очевидно, были расположены относиться к нему с почтением, едва ли соответствовавшим избранной им для себя роли, - если я заключенный, то и относитесь ко мне, как к заключенному. А если нет, я бы предпочел отправиться на Рокка делле Каминате".
К нему действительно относились скорее как к постояльцу, чем арестованному. "Его день, - говорила управляющая отелем, - проходил, как день любого мирного отдыхающего". Дуче настоял на том, чтобы питаться в собственных комнатах - точнее, в гостиной. Из-за своей болезни он придерживался строгой диеты - ел только простой рис, яйца, вареный лук, очень мало мяса, молока, но много фруктов. Фактически он "лечился" виноградом, так как съедал около шести фунтов каждый день. После полудня Муссолини всегда выходил на прогулку со старшим сержантом Античи, а когда возвращался, Гуэли приходил в гостиную, чтобы побеседовать с ним. "Эти беседы с человеком "такого ума", - говорил Гуэли, - были самыми лучшими часами моей жизни".
Обедал Муссолини в семь часов, потом спускался в столовую отеля поиграть в карты с Античи, Гуэли и Файолой. До возвращения в свои апартаменты он имел возможность послушать радио: новости не только итальянских радиостанций, но и немецких и английских. Когда его имя упоминалось в высказываниях иногда хвалебных, а чаще оскорбительных, все присутствующие смотрели на дуче, пытаясь понять, как он на это отреагирует, но за маской сурового бесстрастия невозможно было разглядеть ни удовольствия, ни боли.
Муссолини без явных эмоций выслушивал новости о том, что он теперь называл "образцовой войной", которые день ото дня делались все более угрожающими и трагичными. По радио сообщали о все более мощных воздушных налетах на итальянские города и ужасающем числе жертв; об отступлении армий; быстрой сдаче Сицилии; о сотнях тысяч бездомных и голодающих беженцев; о гибели урожая и нехватке зерна, внезапном прекращении поставок угля из Германии; о поражениях итальянских армий в Хорватии, Греции и Франции, о сдаче ими оружия немцам без сопротивления; о капитуляции и прекращении военных действий; о растущем потоке немецких войск с севера и неосмотрительном перелете короля и правительства Бадольо из Рима в Паскару, а потом в Бриндизи. Муссолини выслушивал все это с одним и тем же выражением холодного, бесстрастного безразличия. Как если бы весь ход истории был уже предрешен, или события, не направляемые его рукой, не представляли для него никакого интереса или смысла.
"Какой приговор вынесет мне история?" - однажды спросил он Гуэли. Это был единственно важный для него вопрос. Казалось, все остальное дуче вообще не интересует. Такая безразличная отчужденность стала почти привычной. Он не проявлял никакого интереса ко все более изощренным мерам безопасности, которые принимали на Кампо Императоре, к вооруженным охранникам, приставленным теперь к его дверям, к пулеметам на террасе. "Он не казался ни огорченным, ни униженным, - отмечала управляющая, - лишь иногда, заметив, что за ним наблюдают, придавал своему лицу нарочито задумчивое выражение... Он не тратил время на чтение или письмо...". Пленника часто можно было видеть у окна, разглядывающим величественное Гран Сассо в полевой бинокль или сидящим на низкой стенке двора, со взглядом задумчиво устремленным вдаль, как на известной олеографии Наполеона на острове Св. Елены.
Иногда он выходил из своего обычного состояния, проявляя доброту или сострадание, но в том как он это делал, всегда присутствовал какой-то оттенок демонстративного покровительства. Не мог он преодолеть и стремления сравнивать несчастья других со своими собственными. Когда, например, горничная Лиза Мискорди, пожаловалась на боль в лодыжке, он немедленно пошел искать мазь и бинты.
"Будь мужественной, детка, - утешал он её при этом. - Подумай о том, что я страдаю так уже восемнадцать лет".
Как-то раз он услышал, как один из охранников-карабинеров ссорился с пастухом, который пришел в отель купить бутылку вина. Карабинер не пускал его, объясняя, что гражданским лицам вход в отель запрещен, но пастух отказывался уходить. Муссолини велел охраннику впустить пастуха и повел его к столу. Тот уселся, нисколько не смутившись оттого, что неожиданно очутился в обществе дуче.
Муссолини поинтересовался его мнением о том, что новое и полезное привнес фашизм в овцеводство.
Пастух не смог вспомнить ничего такого, о чем и сообщил. А затем, наклонившись через стол, чтобы с небрежной доверительностью положить руку на плечо Муссолини, и обращаясь к нему с присущей крестьянину простотой "на ты", добавил:
"Ты был не прав. С нас брал слишком большие налоги; а им позволял слишком много воровать".
Меняя тему, Муссолини спросил его о войне. Что он об этом думает теперь, когда все кончилось так плохо?
"Слишком много воров вокруг", - произнес пастух, явно желая продемонстрировать собственную осведомленность. - Слишком многие толстели на хлебе, прежде чем он попадал в рот солдатам".
Наконец, допив свое вино, пастух встал, похлопал Муссолини по плечу и затем пожал ему руку.
"Береги себя, Муссолини, - сказал он фамильярно. - И спасибо за вино".
Вместо того, чтобы рассердить Муссолини, эта беседа привела его в веселое расположение духа. Дело в том, что пастух передал записку от его любовницы Кларетты Петаччи. В ней говорилось, что дуче в самом скором времени собираются спасти немцы. Записку следовало сжечь, но Муссолини порвал её на мелкие кусочки и спустил в унитаз. В тот же вечер, спустившись после ужина в столовую для обычной игры в карты, он с видимым интересом осведомился, когда выпадет первый снег.
"Здесь на высокогорье снег иногда выпадает в начале октября", ответили ему.
"Будем надеяться, он появится скоро, - сказал удовлетворенный дуче. Мне хотелось бы снова надеть лыжи".
Но хорошее настроение сохранилось не надолго. Примерно через час по радио передали полный перечень условий перемирия, которое Бадольо подписал с союзниками. Это была берлинская передача, повторявшая новости, прозвучавшие в сообщении алжирского радио.
"Официально объявлено, - услышал Муссолини, - что согласно одному из условий перемирия Муссолини должен быть передан союзникам".
В три часа ночи следующего дня рядовой Греветто вручил по просьбе Муссолини письмо лейтенанту Файоле.
"За те несколько дней, которые Вы были со мной, - читал Файола, - я понял, что Вы истинный друг. Вы солдат и знаете лучше меня, что значит попасть в руки врага. Я узнал из сообщения берлинского радио, что одним из условий перемирия является выдача меня англичанам. Я никогда не пойду на такое унижение и прошу дать мне Ваш револьвер".
Файола вскочил с кровати и бросился в комнату Муссолини, где нашел узника сидящим на кровати, "неловко держащим лезвие "жиллетт", как если бы он пытался вскрыть вены на запястье".
По словам самого Муссолини, Файола "убрав все оставшиеся металлические и другие острые предметы" из комнаты, в том числе и лезвия, повторил то, что он обещал раньше: "Тяжело раненый, я попал в плен при Торбуке и оказался свидетелем жестокого обращения англичан с итальянцами. Я никогда не отдам итальянца англичанам". После этого он разрыдался. Однако, как Файола признался позднее, его приводил в отчаяние не страх, что ему прикажут выдать Муссолини англичанам. Хужее было то, что немцы вполне могли попытаться освободить Муссолини. Инструкции, данные Файоле на случай попытки освобождения, были категоричны: "Немцы не должны взять Муссолини живым".
