Она открыла дверь машины, и там сидела Кейт, вся в крови.
— Позови папу! — скомандовала мать, прикладывая комок из бумажных салфеток к лицу Кейт.
У Кейт и раньше, случалось, текла кровь из носа. Я пугался, и мама всегда говорила, что кровотечение выглядит страшнее, чем оно есть на самом деле. По ее просьбе я привел отца, они вдвоем отнесли Кейт в ванную и попытались успокоить, чтобы она не плакала, так как это лишь ухудшало ситуацию.
— Папа, когда мы поедем? — спросил я.
Но он был занят — делал тампоны из туалетной бумаги и подсовывал их под нос Кейт.
— Пап?.. — повторил я.
Отец взглянул на меня, но не ответил. Глаза у него были стеклянные и ничего не видели, словно я был сделан из дыма.
Тогда я впервые подумал, что, может быть, так и есть.
Отличительная черта огня — коварство. Он подкрадывается тайком, лижет, оглядывается через плечо и хохочет. И черт возьми, он красив! Как зарево заката, пожирающее все на своем пути. Впервые рядом со мной есть кто-то, способный восхититься делом моих рук. Кроме меня самого. Дан издает какой-то тихий звук из глубины горла — знак уважения, несомненно. Но когда я с гордостью смотрю на него, то вижу, что он пригнул голову и утопил ее в грязном воротнике старой армейской куртки. По его лицу текут слезы.
— Дан, приятель, что с тобой? — Конечно, этот парень чокнутый, но все же. Я кладу руку ему на плечо, а он реагирует так, что можно подумать, на него упал скорпион. — Данни, ты испугался огня? Не бойся. Мы далеко. Мы в безопасности.
Я улыбаюсь, как мне кажется, ободряюще. Вдруг он взбрыкнет и раскричится, привлечет внимание какого-нибудь проходящего мимо копа?
— Этот сарай, — говорит Дан.
— Да. Никто не будет жалеть о нем.
— Там живет крыса.
— Больше нет, — отвечаю я.
— Но крыса…
— Животные умеют спасаться от огня. Говорю тебе, крыса не пострадает. Рванет туда, где прохладно.
— Но как же газеты? У него была одна со статьей об убийстве президента Кеннеди…
Тут до меня доходит, что крыса — это, скорее всего, не грызун, а другой бездомный, который укрывался в этом сарае.
— Дан, ты говоришь, что там кто-то живет?
Бродяга глядит на венец из огненных языков, и его глаза увлажняются, потом он повторяет мои слова:
— Больше нет.
Как я уже говорил, мне было одиннадцать, и до сих пор я не могу объяснить, как добрался от нашего дома в Верхнем Дерби до центра Провиденса. Наверное, мне понадобилось на это несколько часов. Вероятно, я считал, что, облачившись в новую супергеройскую накидку-невидимку, я смогу просто исчезнуть в одном месте и тут же появиться в другом.
Я проверял себя. Шел по деловому району, и люди, это точно, двигались мимо меня, не видя; они либо считали трещины на тротуаре, либо смотрели прямо перед собой, как корпорация зомби. Я брел вдоль длинной стены из зеркального стекла и отражался в ней. Но не важно, сколько рож я состроил и как долго простоял на месте, разглядывая себя, ни один человек из всех, кто толкался вокруг, ничего мне не сказал.
В конце дня я оказался посреди перекрестка, прямо под светофором, вокруг гудели такси, одна машина резко свернула влево, и два копа подбежали ко мне, чтобы сберечь мою жизнь. В полицейский участок за мной пришел отец, он спросил, о чем я, черт возьми, думал.
Вообще-то, я не думал. Я просто хотел попасть в такое место, где меня заметят.
Сперва я снимаю рубашку и окунаю ее в лужу у края дороги, потом обматываю вокруг головы и лица. Дым уже рвется вверх черными злыми клубами. В глубине ушей звучат сирены. Но я обещал Дану.
Прежде всего меня обдает жаром, его стена оказывается гораздо более прочной, чем кажется. Каркас сарая очерчен оранжевыми рентгеновскими лучами. Внутри на фут впереди ничего не видно.
— Крыса! — кричу я и сразу жалею об этом — горло дерет от дыма, голос хрипнет. — Крыса!
Ответа нет. Но сарай не так уж велик. Я встаю на четвереньки и начинаю обшаривать все вокруг.
Был только один действительно неприятный момент, когда я случайно поставил руку на что-то металлическое, превратившееся в раскаленное тавро. Кожа прилипла к нему и мгновенно покрылась пузырями. Наконец я натыкаюсь на чью-то ногу в ботинке. Теперь я уже всхлипываю, уверенный, что мне отсюда не выбраться. Ощупываю Крысу, взваливаю обмякшее тело на плечо и, шатаясь под тяжестью, возвращаюсь тем же путем, каким пришел.
Господь, вероятно, пошутил, но нам удается выйти наружу. Уже подъезжают пожарные машины, заряжаются шланги. Мой отец, вероятно, тоже здесь. Я стою под покровом дыма. Сбрасываю Крысу на землю. Сердце дико колотится, и я бегу прочь, предоставляя возможность завершить спасательную операцию людям, которые хотят быть героями.
Вы когда-нибудь задумывались, откуда мы все здесь взялись? На Земле, я имею в виду. Забудьте песни и пляски про Адама и Еву, все это чушь, я знаю. Моему отцу нравится миф индейцев-пауни, которые говорят, что мир заселили звездные божества: Вечерняя Звезда и Утренняя Звезда соединились и произвели на свет женщину. Первый юноша произошел от Солнца и Луны. Люди явились на хребте торнадо.
Мистер Хьюм, мой учитель по естественным наукам, рассказывал нам о первичном бульоне, состоящем из природных газов, грязной жижи и углеродистых веществ, которые каким-то образом отвердели и превратились в одноклеточные организмы под названием хоанофлагеллаты… По звучанию это слово гораздо больше напоминает заболевание, передающееся половым путем, чем начальное звено эволюционной цепочки, как мне кажется. Но их появление стало огромным скачком в дальнейшем продвижении от амебы к обезьяне и далее — к мыслящей личности.
Каких бы взглядов вы ни придерживались, самое замечательное во всем этом то, что потребовались изрядные усилия для перехода от полного ничто к тому уровню, на котором появились нейронные вспышки, позволяющие нам принимать решения.
Еще удивительнее, что, хотя это стало нашей второй натурой, мы тем не менее умудряемся все испортить.
Утром в субботу я в больнице с мамой и Кейт. Все мы старательно делаем вид, что разбирательство по затеянному мной делу не начнется через два дня. Вы, наверное, думаете, нам это дается нелегко, но на самом деле вести себя так гораздо проще, чем наоборот. Члены моей семьи славятся умением лгать себе, опуская неприятные моменты: если мы не говорим о чем-то, значит — presto! — нет никакого судебного процесса, нет почечной недостаточности, вообще никаких
