даже Ивану Дмитриевичу.
Он знал, что и сейчас она ждет его.
Явись он хоть в пять утра, она, не слушая его протестов, поднимется, накроет стол. Сядет рядом. Помолчит. Требовательно и внимательно посмотрит на него…
Если останется довольна, что-то буркнет одобрительное. Иногда даже ткнет губами в его лысину. А если что не по ней — съязвит, съехидничает… Расскажет какую-нибудь историю, что приключилась с ней сегодня. «Знает, чем уколоть Логинова…»
Все истории были из тех, от которых опускались у него руки.
«Эх! Все наш бюрократизм! Хамство! Идиотизм!»
«Глас народа!» — называли бабу Шуру в семье. Да и сама она уже давно была частью этой, не слишком счастливой, обычной семьи.
Не только ему, хозяину, она выговаривала или одобряла. Также она поучала и награждала и Любаньку. Потом ее мужа…
И уж всегда — Галину Ермолаевну.
Жалела она логиновскую жену… Наверно, видела то, в чем они с женой не хотели признаваться — не любили друг друга.
Женился Иван Дмитриевич еще в Верхне-Куровске, наспех, сломя голову, словно мстя кому-то… А потом — пошло, потекло, день за днем. Год за годом… Да и времена были такие, что особенно не «погуляешь на стороне». Да, разве до этого было? В его молодые-то годы?!
Галина Ермолаевна так и осталась женщиной доброй, вялой, даже испуганной стремительным ростом мужа, своим новым положением. Вытащить ее на прием, в Кремль, в посольства — было архитрудно.
Как бы защищаясь от недовольства мужа, она все чаще прикидывалась больной, пока действительно не заболела. То ли от неприкаянности в своей же семье, то ли от ничегонеделания…
Логинов старался не вникать в это… Во всяком случае, когда он навещал ее в больнице — не часто! — то видел ее неожиданно посвежевшей, оживленной, полной рассказов о новых подругах, об их семейных делах, о нарядах, поездках, лекарствах, массажистках…
«Бедная душа, — как-то тихо сказала про нее баба Шура и, помолчав, добавила: — Твоей судьбы — грех!»
«Что значит? «Грех»? — спрашивал себя Иван Дмитриевич. — Я занят! С семи утра — до полуночи! Что? Дела не могла… Без меня! Себе найти?!»
Он раздражался на жену, на бабу Шуру, на шумную, безалаберную актерскую компанию дочери и зятя… С их «дешевой смелостью», бестолковостью, полным непониманием, чем живет страна!
Единственное отдохновение, чувство дома, возникало у него, когда они поздними вечерами сидели с бабой Шурой на кухне. Болели ноги, и он надевал толстые крестьянские носки. Пили особый, заваренный с травами, чай. Молчали, говорили, снова молчали.
Если с Корсаковым он все-таки вынужден был напрягаться, соревноваться, не расслаблять свой цепкий, неленивый ум. Держать его в рабочем состоянии… То с бабой Шурой он мог разговаривать, как с самим собой. И чем горше, правдивее… даже злее были ее умозаключения, рассказы, байки — все он воспринимал не со стороны, а как часть того же, что думал, знал, угадывал сам.
Когда она пришла в их дом, еще до войны, она откармливала худого, жилистого Ивана. По ее понятию, он никак не соответствовал своим костлявым видом новой должности.
Потом, достигнув своего, по-прежнему держала его «в теле»; закармливала всю семью.
Сама ела мало, и одна. Только чай пила вдвоем с Логиновым, когда у того выпадало время. А оно выпадало почти каждую неделю, с какой-то неопределенной регулярностью.
Нуждался в этих совместных чаепитиях Иван Дмитриевич!
Старинное слово «грех» часто встречалось в ее речах. Она корила им не только хозяина, «Дмитрича», но находила их, грехи, и у себя… Произносила слово задумчиво, качая головой.
По ее понятиям «грех» надо было искупать! Прощать людям, самому казниться… Как ни смеялся Логинов над ней, но все же понимал, что такое — «грех». И был он, «грех», для него не пустым, не выдуманным… А живым понятием всегда. Особенно сейчас, к старости.
Все началось с того… как однажды он заметил, что в течение целого рабочего дня он сказал всего несколько фраз!
Выслушал доклад военных… Четыре генерала долго и обстоятельно говорили о положении на Ближнем Востоке.
Потом к ним присоединился Нахабин, у которого была другая точка зрения. И они — старший из генералов и Нахабин — жестко поспорили, так что Ивану Дмитриевичу пришлось чуть постучать карандашом по столу… Они замолкли на мгновение, но потом с новой силой, но вежливее и тише, продолжили свой спор.
Логинову нужно было уже на аэродром, встречать высокого европейского гостя… Он поднял руку, и в кабинете стало тихо.
Иван Дмитриевич в трех фразах высказал свою точку зрения по вопросу совещания.
Все сразу закивали. Начали развивать его слова, обращаясь к нему и к друг другу…
На их лицах были облегчение, радость. Только что спорившие между собой Нахабин и старший генерал уже улыбались друг другу. А Олег Павлович, от избытка чувства, даже хлопнул генерала по плечу, и тот был тоже доволен.
На аэродроме, пожав руку премьер-министру, улыбнувшись как сумел сердечнее, Логинов через переводчика сказал несколько слов приветствия…
Премьер-министр тоже улыбнулся его словам, очевидно, увидев в них какой-то особый, непонятный Ивану Дмитриевичу смысл.
Вечером на приеме в посольстве одной азиатской страны — по случаю Дня независимости — Иван Дмитриевич сказал еще несколько слов, приличествующих событию… И все — тоже были очень рады!
Он, для вида, поднял бокал с шампанским, но, чуть коснувшись губами, поставил, нетронутый, на стол. Это был знак высокого внимания великой страны к стране развивающейся… И все — его одобрили!
«Чем же я занимался? Весь прошедший день?» — спрашивал себя Иван Дмитриевич, когда отходил ко сну в пустой, прохладной спальне.
«Да! Помощники, один за другим, приходили к нему с докладами… С бумагами на подпись. Некоторые он откладывал… Была у него привычка положить ладонь на бумагу, слегка похлопать по ней, потом вернуть молча. Это означало: «пусть полежит».
Значит… Всего несколько фраз в работе с помощниками? Семь-восемь!
Да! Еще два министра с давно наболевшими вопросами.
Один — строительства и социального развития средне-восточного региона.
Другой — с закупками зарубежной технологии. Минфин урезал ему валюту.
Министерство новое, перспективное, рассчитанное на завтрашний технологический уровень. Пока деньги идут
