впрок, отдача будет только в следующей пятилетке. И тогда уже к нему надо будет подтягивать основной отряд министерств…
Поддержал, поставил резолюцию; «ушло на исполнение…»
С первым вопросом было сложнее… Надо было увязать с ведущимся строительством БАМа.
Вернул бумаги министру как недоработанные…
— «Что же было еще?»
Информация — устная, от помощников, от руководителей группы консультантов.
От военных…
Сводки… ТАСС…
Данные — совершенно секретные…
Два-три звонка товарищей — по Бюро! Один — Самого! Здесь он больше слушал. И все равно не очень понял, зачем звонил Сам?
Логинов поежился под теплым, стеганым одеялом. Но ведь если напечатать на машинке все слова, что он произнес за день, — не будет и одной страницы?! И это ведь — не только сегодня?! Так жил он уже давно… Почти десяток лет!
А в чем же тогда был его основной труд, если не в этих словах?
Иногда Иван Дмитриевич чувствовал себя каким-то гигантским живым вместилищем новостей, проблем. Этаким огромным компьютером, в который закладывалась информация!
Ему казалось, что он работает не с конкретными людьми, а именно с этой информацией! Вбирает ее… обрабатывает… делает выводы! Ищет слабые звенья на стыках какой-то проблемы, хозяйства в целом. Положения страны в текущем дне мировой нестабильности. Сам мир с его экономическими, природными, политическими, военными катаклизмами. Перемещениями центров напряжения, неустойчивости…
Логинову не раз представлялось, что от его малейшего неверного движения, поступка, точного или случайного решения зависит, в правильную ли сторону качнется весь, известный ему, балансирующий мир.
А ему — как мало кому другому! — была открыта истинная картина происходящего… Ему! И, может быть, Манакову? Даже в большей степени… — Манакову!
«А, ладно…» — Логинов отвернулся к стене.
И у нас в стране!
И на всей планете…
Соотношение двух миров. Мир нашей страны… социалистического сообщества…
И весь мир, вся планета… Жизнь всего человечества — в целом!
Он словно кожей ощущал, как тонко, как странно взаимосвязаны два эти мира.
То на грани почти взаиморазрывающего отторжения…
То беглые, короткие мгновения гармонии. Совпадения точек баланса.
То снова — вдруг! — неведомо-малое перемещение политических, финансовых, природных тяжестей… национальных движений… (пусть то будет вчерашний нефтяной бум и связанный с ним панисламизм, или теперь уже давнее убийство Кеннеди, чуть позже Уотергейт. Смерть Че Гевары, разгром антиколониального, национального движения в Южной и Центральной Америке, падение доллара… Тысяча, иногда, кажется, миллион микро- и макропричин).
…И снова с таким трудом добытое равновесие, стабильность. В конечном счете реальность прочного мира, все вдруг снова начинало опасно крениться, вздрагивать…
От основания до вершины!
И снова — в который раз надо было искать выход… Изыскивать средства, затягивать пояса, экономить каждую копейку.
Разворачивать контрдействия! Снова настаивать, перехватывать, «тянуть на себя инициативу»…
Перед обществом ставились новые задачи, проводились пленумы. Тысячи и тысячи людей, вся партия должны были мириться с тем, что наши люди живут хоть и лучше, чем вчера… Но все-таки — хуже! Хуже, хуже!!!
Хуже, чем могли бы жить! Вот — главное! Хуже — чем живет… средний человек на Западе!
От этих бесконечных колебаний, известных только ему и еще немногим в нашей стране, до каких-то периодов «мертвой зыби», обманчивого, серого покоя…
Именно в такие времена — люди особо уставали…
Вспоминали об их — и Логинова в том числе — вчерашних обещаниях, которые приходилось тихо снимать с повестки дня из-за невозможности их выполнить.
Неурожаи — по четыре на каждую пятилетку!
«Нужна была широкая и умная реформа всей системы!» — Разве он этого не понимал?
Но многие местные руководители — и не только местные! — боялись ее. В новых условиях надо было бы и работать по-другому?! А руководящий состав был уже немолод… Как немолод бы и «Сам»! Да и Логинову самому уже за семьдесят!
Постепенно, не то чтобы не ожидаемая… Но все-таки поразившая в самое сердце Ивана Дмитриевича… «Некоторая политическая апатия» все чаще, все явственнее начала проявляться и быть все заметнее в жизни всего общества.
Ивану Дмитриевичу Логинову — именно в эти годы! — стало особо лично обидно.
Если бы они — эти сотни тысяч… Пусть даже миллионы, воров, нечестных людей, недовольных, «диссидентов»… Просто всякой бестолочи!.. Знали, как рядом, совсем близко! Меньше минуты, шага, мгновения… Для них для всех — висит опасность самой смерти! Конкретного конца всего!
Сколько раз это… Буквально дышало всем им в лицо?!
И сколько раз он… И такие, как он, выводили их же, и мерзавцев тоже. Из-под страшного огня?! Гибели? Конца?!
Сколько стоило это сил?!
Сколько!!
Его личных, Ивана Дмитриевича Логинова, сил!
Седых волос!..
Сердечных приступов!..
Бессонных ночей… Двух инфарктов!
«Ради кого? Ради себя, что ли? Или он вынужден, приговорен жить так? Ради… Каких-то бездельников?
Рвачей? Воров?
Всякой мрази?
Хорошо!!! Чего? Чего они — хотят?
Все эти…
Какого-нибудь «ромали»? Из последних Романовых? В пыльном сюртуке… с облезлыми аксельбантами?
Или хотят стать… какой-нибудь Турцией? Чтобы поставлять Европе и Америке бесплатную рабочую силу? Наши мозги? Таланты? И за что? За право смотреть по вечерам по телевизору голых девок?
Так, какая же им… Свобода нужна? Какая?!
…Даже среди хорошо знакомых ему людей слышал он, когда кто-нибудь проштрафился: «Ну, что ж получается? Сначала разбаловали русских ребят? А теперь их же… В кутузку?»
Он не вмешивался в эти разговоры. Но все чаще узнавал, что «проштрафившиеся ребята» так или иначе — конечно, с выговором и понижением! — но оставались «на плаву».
— Рыба гниет с головы! — искоса посмотрев на него, сказала в одно из их чаепитий баба Шура.
— Ты о чем? Любка?! Что ли? Или жена? — искренне испугался Иван Дмитриевич.
— Куда уж им!.. Растяпам! Своего не осилят! Имя твое… — усмехнулась баба Шура. — Оно дороже всяких денег!
— Да нет? Кто именно?! Жена, что ли…
Баба Шура спокойно встала, понесла чашки в раковину. Иван Дмитриевич смотрел ей вслед.
— Доносчицей — век не была!
