весеннее обострение началось как раз с нее. Любительница нарядится — ну, а каковые из них не таковые-то? — Лариса малость приопустилась за этот год, поняв и приняв халатность излишне, может, буквально, перед кем ей было блистать; но и раньше-то, загоревшись какой-нибудь новой идеей туалета своего и выговорив на него из тощего семейного бюджетика, она как-то скоро проматывала деньги на всякую привходящую и попутную пустяковину и с тем остывала — до следующего проекта «постройки» ансамбля сверхмодного и сногсшибательного, обсуждая и что-то там вычерчивая даже с Мисючкой на миллиметровке, за прикладом по магазинам бегая…
Уже и с торговкой, оказывается, договорившись, на срочно созванном по сему случаю семейном совете она горячо и бессвязно жаловалась на свою еще новую, можно сказать, цигейковую шубку, вполне приличную, ссылаясь на приодетых подруг, на давно ускакавшую вперед моду и, наконец, на весеннюю дешевизну, — пока не потребовали, в который раз, назвать цену. Она без всякой запинки и с усмешкой пренебрежительной назвала, и даже теща, на одежде и косметике никогда по возможности не экономившая, поджала губы. Забытая в кроватке, четвертая участница совета занималась под сурдинку настрого запрещенным — сосала пальчик — и в развернувшееся сходу действо драматическое никак не вникала, хотя ссылка-то и на нее была тоже: выйти прогуляться с коляской уже не в чем, март на дворе… не в шубе же!
Он пресек злоупотребленье пальчиком, соску ее дал, заодно и погремушку, сказал помягче, чем того заслуживал проект: «Нет, Лар, в наши ворота это не лезет… ну никак, в дефолт сверзнемся. Это занимать надо, всю же сумму — а когда, чем отдавать? На что жить — ты же ведь с меня спросишь…» — «И цены, — вздохнула Виктория Викторовна, давно уж приглашенная им в совет, чтобы хоть как-то смягчать, смирять дочкино своенравье. — Галопируют же…» — «И я то же говорю! — Жена все еще пыталась объехать китайскую стену. — Осенью ее вообще не укупишь!.. А цигейку, — с отвращением сказала она, — продадим. Я найду кому — вот и деньги… Займи, есть же, наверное, кредиты долговременные…» — «Под инфляцию, под проценты полоумные, нынешние? Ты хоть знаешь, какие они?!.» — «Или связи там, — не слушала она, — друзья-знакомые, я не знаю… Ты же говорил, что этот твой… Мизгер, да? Что не считает денег, шикарит.» — «Не считает только тот, кто их не имеет, — ответил он словами же Мизгиря, как-то им вскользь брошенными. — Нет, не те у нас отношения…» — «Платонические? — Лицо Ларисы, к весне заметно похорошевшее, взамен девчоночьего непостоянства женственность обретшее, некую законченность — вот кому на пользу материнство с прогулками ежедневными, — подернуло презреньем, она уже и не пыталась его скрыть. — Говорю же какой раз: рекламное агентство слепите при газете, рекламный какой-нибудь листок или этот, как его… вкладыш — и еще по зарплате будете иметь, уж не меньше… Фрондеры, идеалисты у них там собрались, — сказала она матери, — допотопные. Справедливости они жаждут, правды — нашли когда. Главный редактор называется, а несчастных три-четыре сотни зеленых в эквиваленте достать не может…» — «Пять с лишним, — потеряла почему-то осторожность такая осмотрительная с ней в последнее время теща — доверенным тоном дочери, может, обманутая. — И потом, тебе ж сапоги еще…» И получила взгляд, от которого смешалась совсем как девочка, и поспешила к кроватке, нагнулась над ней. «Давайте тогда я найду, сама! Да, стоит, но это ж надолго. Выделка кожи такая у нее, что от носки только шик приобретает, знаете, облагораживается так. Вон у Зойки похожая, сколько уж носит, и видик ну исключительный!.. Надолго же, понимаете?! — Щеки ее пылали уже то ль возмущеньем, то ли гневом на непонимающих, давно не была она так хороша — если б не безуминка эта в распахнутых широко глазах, она все никак не хотела верить, что затея эта, мечта ее очередная, понятная же, но пустая, так явно проваливается. А тут и Танюшка ни с того ни с сего заколотила погремушкой по постельке, по деревянному огражденью кроватки; и она схватилась пальцами за виски, затем быстро шагнула и вырвала игрушку из цепкой ручонки Таниной, бросила ей в изножье. — Господи, и эта еще… Хотите, найду?! — И готова была, кажется, уже к телефону бежать. — На полгода… ну, может подольше — хотите?!.»
Эта способность к порывам безоглядным, пусть быстротечным, но искренним и бескорыстным, когда-то — ох как давно, показалось, — и потянула его к ней, привлекла… другое дело, куда направлены они, порывы. А это не просто блажь неисполнимая была, подозревал уже он, не очередная «постройка туалета»; здесь виделся немудрящий расчет на то, чтобы втянуть его по примеру других семеек в авантюрное добыванье денег — сверх имеющихся, достаточных же пока для проживанья, несмотря даже на дурацкие подчас и вовсе необязательные траты ее вроде недавней покупки двух удручающе ярких панно с экзотикой типа «дайте мне покрасивше», что уж о прочих безделушках всяких и белье женском говорить, все полки и ящики шифоньера разнообразнейшим тряпьем набиты, дверцу откроешь — вываливается… В бесконечное — только начни — добыванье, одно непременно потянет за собой другое, только этим и будешь в поте лица своего и в мыле заниматься, жизнь потратишь, но «черной дыры» желаний и женских потребностей не заткнешь и не насытишь! Бессчетно их теперь, муженьков, бегает, шустрит и ловчит, бабенками своими погоняемых, барахла-то импортного с избытком в шопах, на толкучках нынешних позорных, ни дать ни взять — военного времени, причем явно пораженческого, по всем-то фронтам…
«Ищи. Но отдавать из своих будешь, из декретных там, с зарплаты… — И удержался, не спросил: сколько лет? — На мою не рассчитывай. Пойми, других денег у меня, у нас нет. И не предвидится. Ну, ссуду возьми в институте… дают у вас, дадут?»
Он это, помнится, с подчеркнутой уступчивостью сказал, зная — не дадут, с ее-то смешной зарплатой тем более; а она была на срыве в истерику, так что теща поторопилась отбыть — в уют квартирки своей, где навещал ее по временам седовласый бойфрэнд, солидный учрежденец обкомовской закваски, и лопушился по подоконникам и круглогодично цвел наивно-розовым бальзамин, еще именуемый в просторечии ванькой-мокрым.
Истерика, как водится, попозже разразилась, вечером, с рыданьем, криками и прочим — и, конечно, из-за совершеннейшей ерунды какой-то, теперь и не вспомнить; а он, грешным делом, подыграл, предложил даже скорую
