готов, считай, без него выпустят.
Встал с чурбачка, в который раз туда, в конец аллеи глянул. Звал к себе, ждал свет дальний тот, подольше вглядишься — словно втягивал в себя, в некую перспективу вытягивал, выстроить пытался жизнь твою вдоль времени смутного, понятнее непостижимость ее оказывая и, как ни странно, обещая что-то, совсем уж несбыточное… пройти туда? Это с портфелем-то, вроде дяди командированного? Был он там, и уже не раз. Ничего там, кроме серой, высокой еще воды, луженого блеска ее дальнего, облачными тенями перемежаемого, да затопленного у берегов и теченьем качаемого вербника, кроме все того же непокоя.
От вахтера, открывшего ему на звонок дверь, разило все тем же пивом: продавали пойло везде и всюду, с лотков, пикапов и даже грузовиков, по сниженным ценам, пей — не хочу. «Там уже есть ваш один, ключ взял, — мотнул тот заспанной кудлатой головой наверх, отрыгнул, — мало вам недели…» Подымаясь на редакционный этаж, думал: кто бы это мог быть — Ермолин? Совсем нежелателен, не по настроенью свидетель невольной этой командировки его, кто бы ни был, хотя Левину-то придется позвонить на дом, предупредить. И — к матери вечерним автобусом, к мутному весеннему Мельнику с раскисшими, в старой траве бережками, с горластыми безбоязными грачами…
И услышал из общего кабинета раздраженный, не терпящий возражений резкий баритон — в телефонную, по всему судя, трубку: «Вы совершенно неубедительны, дражайший!.. Я вам это запрещаю делать, вы меня поняли? Ты уяснил?!. И не веди себя как тупой и хитрый прибалт, это со мной не проходит. И клиента твоего мы еще прощупаем, прозвоним по всем каналам… Все, связь кончаю!»
Последние слова, уже в дверях его увидев, Мизгирь сказал несколько торопливей, может, брякнул трубкой:
— Ба, Иван Егорович… куда собрались? Не в эмиграцию? Тогда учтите: в Германии — а я бывывал там — пива жрут еще больше. — И подал длинную хрусткую ладонь. — Впрочем, вру: немец чрезвычайно скуп, а если неумерен, то лишь на шермака. Может сидеть с одной кружкой пива, пока оно не прокиснет… Француз, положим, скупердяй не меньше, и Страсбур — полюс жадности на этом говенном свете… там они как раз и скрестились, боши с франками, — и, разумеется, все никак поделить его не могли. А посему, там пребывая, я категорически предложил переименовать его в Скупердяйбург, но меня, представьте, не поняли… И не в лингвистических, языковых тонкостях дело, как я усек. Жадность у них — обычное, врожденное состояние. Они вообще не понимают, как это — дать закурить, скажем, или сигарету попросить… более того, даже попросту огоньку спросить, прикурить! Это для них — дичь, нонсенс, синус-косинус в мозгах!..
— Не перегибаете?
— Считай, нет. Выродки всякие, хиппи, простодыры у всех есть — я же о норме. Ихней.
— А вы-то как здесь, Владимир Георгич? Ну, я лицо должностное, нанятое… Энтузиазм обязывает — а вы?
— Да вот, заскочил позвонить, с подопечным одним разобраться… Кофейку заварю, не изволите?
— Даже больше… — Помешкав, бутылку водки достал из портфеля и вареную колбасу, батон отрубного. — Домой прихватил, а с кем выпить там? С женой? Решил в деревню, мать навестить. — И признался, для себя самого неожиданно, бывает это с нами: — Захандрила что-то жинка, в нервах.
— Бывает, — как-то легко, великодушно согласился Мизгирь и полез рукою в сейфик свой, открытый, выставил со стуком фляжечку коньячную: — Присовокупляю… Бывало и у нас, знаем. Им же ведь что надо: денег мешок да хрен до кишок… грубо мужичье присловье? Да, но ведь и верно. Женщина по преимуществу — раба пошлости. Что бы там ни говорила вам она возвышенное всякое, с позывами на интеллект, нонконформизм и прочее всякое, какие бы штучки-дрючки ни выкидывала — все равно в конце концов в пошлость свалится. В барахольство, пресловутый вещизм — но, увы, не от слова «вещий»… Несамостоятельность мышления? Да, разумеется. Но тут еще и область применимости женского ума — довольно узкая, специфическая… Ладно, о бабах ни слова. Впрочем, могу одолжить — суммой в пределах необходимого…
— Нет, спасибо. — Что скажешь, проник. Или известился как-то? Так вроде бы неоткуда. — Нечего поваживать.
— И правильно, это начни только. «День пива»… Я протестую! Занижают нам национальную идею — до неметчины, в градусах и всяко. Нам оно, русским, лишь на похмелье кое-как еще сойдет… похмележ нам вечный устроить хотят? Не выйдет! — Был он не в худшем своем настроении, несмотря на разговор телефонный тот, нервный по видимости… а жестко дело ведет, хватко. Ну да, адвокатской гильдии барон, если верить Народецкому, и управляться с этими пройдохами уж наверняка непросто. И не вопрос, чем и как занимаются они там: госсобственность как собаки рвут теперь, жирные куски хозяевам своим растаскивают; в том лишь вопрос, насколько завязан в этом визави его и собутыльник — из своей, впрочем, фляжки пьющий. Глазки весело проблескивают, сочные губы то и дело трогает ухмылка смутная, знающая. — Водка — вот наш ответ!..
— Универсальный, похоже, — вздохнув, усмехнулся себе самому Базанов. — На все что ни есть теперь.
— Да! Лучше уж от водки помереть, чем от… пива. Чем тупеть от него и недобрым жиром наливаться, как немец тот же. Не-ет, максимализм как идея не так уж и плох, утверждаю вновь это и вновь… реку переплывая, известно, брать выше по течению, ибо все равно снесет. И он требователен, вот что важно: и к человеку, его исповедующему, и к цели его. А без цели даже водка смысл теряет, как ныне, алкашеством заурядным в народце оборачивается. Но Петра Великого возьми, пьянства его — ведь мобилизующие!..
— Это-то понятно. От избытка силы молодой — и в нем, и в народе самом. — Он голоден был и не закусывал — ел, и видел, что Мизгирь понимает симптоматичный этот голод семьянина и, небось, улыбается… пусть, раз уж проник. — Да и за дело за тяжелое взялся. Внатяг, по-немецки такое с места не сдвинешь — рывком только. С передыхом, расслабками короткими. А потом, это и по характеру народа, с его сезонными авралами… Сезоны не только годовые — исторические тоже есть. И Петр Алексеевич, может, лучше других это понимал. Но и отец его с Никоном вместе, вы верно тогда заметили, и сам он таких дел наворотили, дров наломали… Нет,
