Кевин начал говорить, что я толстею. Он тыкал пальцем на мой живот и глумился: «Ты
огромная!» Обычно полная тщеславия по поводу своей фигуры, теперь я радостно соглашалась: «Точно, мамс – толстая свинка».
– Знаешь, ты, кажется, немного поправилась в талии, – наконец заметил ты однажды ночью в декабре. – Может, не будем так налегать на картошку? Мне и самому не помешало бы сбросить пару фунтов.
– М-м, – промурлыкала я, и мне почти пришлось прикусить кулак, чтобы не рассмеяться. – Я не против иметь немного лишнего веса. Будет чем разбрасываться.
– Бог мой, это что, зрелость? Обычно ты с ума начинаешь сходить, если я намекаю, что ты набрала сто граммов!
Ты почистил зубы и пришел ко мне в постель. Ты взял книжку, но просто барабанил пальцами по обложке, а другой рукой украдкой гладил мою набухшую грудь.
– Может, ты и права, – пробормотал ты. – Чуть больше Евы – это очень сексуально.
Бросив книгу на пол, ты повернулся ко мне и вздернул бровь.
– Ты поставила колпачок?
– М-м, – снова промурлыкала я, утвердительно кивнув.
– У тебя увеличились соски, – заметил ты, прижавшись к моей груди. – Скоро месячные? Кажется, их давненько не было.
Твоя голова замерла между моих грудей. Ты отстранился. Ты очень серьезно посмотрел мне в глаза. А потом ты побледнел.
У меня упало сердце. Я поняла, что все окажется хуже, чем я позволяла себе верить.
– Когда ты собиралась мне сказать? – с каменным лицом спросил ты.
– Скоро. На самом деле, еще несколько недель назад. Просто время постоянно было неподходящее.
– И я понимаю почему, – сказал ты. – Ты думаешь, тебе удастся всучить мне это как какую-то случайность?
– Нет. Это не была случайность.
– Я думал, мы это обсудили.
– Как раз этого мы не сделали – мы это не обсудили. Ты выдал тираду и не пожелал меня выслушать.
– И поэтому ты решила: вперед, поставлю его перед свершившимся фактом… Это просто грабеж какой-то. Как будто я тут вообще ни при чем.
– Ты тут очень даже при чем. Но я была права, а ты ошибался.
Я смотрела тебе прямо в лицо. Как выразился бы ты сам, нас было двое, а ты один.
– Это самый бесцеремонный… самый самонадеянный поступок.
– Да. Думаю, так и есть.
– А теперь, когда уже больше неважно, что я думаю, ты объяснишь, в чем дело? Я слушаю.
Но вид у тебя был такой, словно ты не слушаешь.
– Мне нужно кое-что выяснить.
– Что именно? Насколько сильно ты можешь на меня надавить, прежде чем я стану давить в ответ?
– Насчет… – я решила не извиняться за выбранное мной слово, – насчет моей души.
– В твоей вселенной есть еще хоть кто-нибудь?
Я склонила голову.
– Мне бы хотелось, чтобы был.
– А как насчет Кевина?
– А что с ним?
– Для него это будет трудно.
– Я где-то читала, что у других детей есть братья и сестры.
– Не ехидничай, Ева. Он привык получать все наше внимание.
– Иными словами, он избалован. Или может стать таким. Это лучшее, что могло случиться с этим мальчиком.
– Что-то мне подсказывает, что он будет смотреть на ситуацию иначе.
На мгновение я задумалась о том, что прошло всего пять минут, а мы уже рассуждаем о нашем сыне.
– Может, для тебя это тоже будет хорошо. Для нас.
– Это уровень колонки психологических советов в газете. Самое глупое, что можно сделать, – это попытаться скрепить разваливающийся брак, родив ребенка.
– Наш брак разваливается?
– Ты только что его пошатнула! – выпалил ты и отвернулся от меня на свою сторону кровати.
Я выключила свет и сползла на подушку. Мы не касались друг друга. Я заплакала. Почувствовав, как ты меня обнимаешь, я испытала такое облегчение, что расплакалась еще сильнее.
– Эй, – сказал ты, – ты что, правда подумала… Ты специально ждала так долго, прежде чем сказать мне? Чтобы было уже слишком поздно? Ты правда думала, что я стану просить тебя это сделать? С нашим собственным ребенком?
– Конечно, нет, – шмыгнула носом я.
Но когда я успокоилась, ты заговорил решительно.
– Слушай, я вернусь к этой теме только потому что должен. Но ведь тебе сорок пять, Ева. Пообещай, что сдашь этот анализ.
В «этом анализе» был смысл лишь в том случае, если бы мы были готовы действовать при его неблагоприятном результате. С нашим собственным ребенком. Неудивительно, что я как можно дольше откладывала данный разговор.
Я не стала делать анализ. О, тебе-то я сказала, что сделала, да и новая врач, которую я нашла – и которая была замечательной, – предложила мне его сдать, но в отличие от доктора Райнштейн она не считала всех беременных женщин общественной собственностью и не стала проявлять чрезмерную настойчивость. Правда, она сказала, что надеется на то, что я готова проявлять заботу и любовь, кто бы – она хотела сказать «что бы» – не появился на свет. Я сказала, что у меня нет романтических иллюзий по поводу наград за воспитание ребенка-инвалида. Но возможно, я слишком строго относилась к тому, что – и кого – я выбирала любить. Поэтому мне хотелось верить. Хотя бы раз, сказала я. Слепо поверить – я решила не говорить «в жизнь», «в бога», «в судьбу», и сказала: «в себя».
Не было никаких сомнений в том, что наш второй ребенок – мой. В соответствии с этим ты не демонстрировал никакого собственнического деспотизма, которым терроризировал меня, когда я была беременна Кевином. Я сама носила сумки с покупками. Я не ловила сердитых взглядов по поводу бокала вина, которое я продолжала наливать себе в небольших и разумных количествах. Я даже увеличила физическую нагрузку, в которую входили бег, ритмическая гимнастика и даже немного сквоша. От того, что наше согласие было молчаливым, оно не являлось менее ясным: то, что я делаю с этим животом, – это мое дело. Мне нравилось такое положение вещей.
Кевин уже почуял мое вероломство. Он шарахался от меня больше чем когда-либо, зло выглядывал из углов, отпивал сок из стакана так, словно проверял, не подсыпала ли я туда мышьяк, и очень вяло ковырялся в любой еде, которую я ему оставляла, частенько деля ее на составляющие и раскладывая их по тарелке на равном расстоянии друг от друга, как будто искал среди них осколки стекла. Он держал в секрете свои домашние задания и охранял их, словно заключенный, который шифрует переписку с подробностями об ужасающе плохом обращении со стороны своих тюремщиков, чтобы тайно передать ее в «Эмнести Интернэшнл» [179].
Кто-то должен был ему рассказать, и поскорее: мой живот уже становился заметным. Поэтому я предложила, чтобы мы воспользовались данной возможностью, чтобы дать ему общие разъяснения по поводу секса. Ты отнесся к этому без энтузиазма. Просто скажи ему, что ты беременна, предложил ты. Ему необязательно знать, как именно это получилось. Ему всего семь лет. Не следует ли нам поберечь его невинность подольше? Это довольно отсталое определение невинности, возразила я, если оно уравнивает сексуальное невежество и свободу от греха. А недооценка сексуальной просвещенности своего ребенка – это старейшая известная ошибка.
И в самом деле: едва я подняла эту тему, пока готовила ужин, как Кевин нетерпеливо перебил:
– Это про трах?
Да уж, второклассники нынче не те, что раньше.
– Лучше называть это секс, Кевин. То, другое слово будет обидным для некоторых людей.
– Все это так называют.
– Ты знаешь, что это означает?
Закатив глаза, Кевин процитировал:
– Мальчик сует свой писюн в девочкину пипиську.
Я бегло пересказала ему всю эту высокопарную чушь про пестики и тычинки, которая меня в моем детстве убедила в том, что занятия любовью – это нечто среднее между высаживанием картошки и выращиванием цыплят. Кевин терпеливо выслушал, но и только.
– Я все это знал.
– Какой сюрприз, – пробормотала я. – У тебя есть вопросы?
– Нет.
– Совсем нет? Потому что если тебе что-то непонятно, то ты всегда можешь спросить меня или папу обо всем про мальчиков и девочек, или про секс, или про твое тело.
– Я думал, ты расскажешь мне что-то новое, – мрачно ответил он и вышел из комнаты.
Странно, но я ощутила стыд. Я пробудила в нем надежду, а потом разбила ее. Когда ты спросил, как прошла наша беседа, я ответила, что нормально; а ты спросил, не показался ли он мне напуганным, испытывающим неловкость
