девочку в платьица – это на меня не похоже. Так что незачем было подобное говорить. Слушай, я понимаю, что у тебя есть сомнения, но я не понимаю, почему перспектива моей новой беременности так тебя злит.
– Разве это не очевидно?
– Вовсе нет. Я думала, тебе нравится быть отцом.
– Мне – да, нравится! Ева, с чего ты взяла, что даже если ты родишь эту воображаемую дочь, все будет иначе?
– Я не понимаю, – упорствовала я, усвоив на примере своего сына достоинства умения прикидываться дураком. – Чего ради мне хотеть, чтобы все было иначе?
– Что на тебя нашло, если после того как все пошло так, как оно пошло, ты хочешь сделать это снова?
– А как оно пошло? – спросила я ровным голосом.
Ты быстро выглянул в окно, чтобы убедиться, что Кевин все еще занят закручиванием привязанного к шесту мяча то в одну, то в другую сторону – ему нравилась монотонность.
– Ты ведь никогда не хочешь, чтобы он был с нами. Ты всегда хочешь найти кого-то, на кого его можно бросить, чтобы мы могли без проблем уйти вдвоем, как в те дни, которые ты, очевидно, считаешь старым добрым времечком.
– Не припомню, чтобы я говорила что-то подобное, – холодно парировала я.
– Тебе и не нужно говорить. Я вижу, что ты разочарована каждый раз, когда я предлагаю заняться тем, в чем Кевин тоже может участвовать.
– Это объясняет, почему мы с тобой проводим бесчисленные длинные вечера с выпивкой в дорогих ресторанах, пока наш сын изнывает в компании чужих людей.
– Вот видишь? Ты обижаешься. А что насчет лета? Ты хотела поехать в Перу. Ладно, я был «за». Но я думал, мы поедем в отпуск всей семьей. Поэтому я начал прикидывать, какое расстояние может пройти за день шестилетний ребенок, – и ты бы видела свое лицо, Ева! На нем было написано, что ничего не выйдет. Как только оказалось, что в Перу поедет и Кевин, ты потеряла к отпуску интерес. Прости, но я, например, заводил ребенка не для того, чтобы сбегать от него как можно чаще.
Я была не в восторге от того, куда зашел наш разговор. Я знала, что когда-нибудь нам придется обсудить все, о чем мы молчали, но сейчас я не была к этому готова. Мне требовалась устойчивость. Мне нужны были подтверждающие доказательства, а на их сбор у меня уйдет как минимум девять месяцев.
– Я целыми днями с ним, – сказала я. – Логично, что мне больше хочется отдохнуть от него, чем тебе…
– И я вечно слышу, на какую огромную жертву ты пошла.
– Мне жаль, что это так мало для тебя значит.
– Неважно, что это значит для меня. Это должно иметь какое-то значение для него.
– Франклин, я не понимаю, при чем тут…
– И вот так всегда! Ты сидишь дома с ним, чтобы произвести впечатление на меня. Он всегда ни при чем, правда?
– Да откуда ты все это взял? Я всего лишь хотела сказать тебе, что мне хочется, чтобы у нас был еще один ребенок, и я надеялась, что ты этому обрадуешься или по крайней мере постараешься привыкнуть к данной мысли.
– Ты к нему придираешься, – сказал ты. Ты бросил еще один осторожный взгляд на шест с мячом, и вид у тебя был такой, словно ты только приступил к разговору.
– Ты винишь его за все, что случается в этом доме и в детском саду. Ты жаловалась на бедного мальчишку на всех этапах. Сначала он слишком много плакал, потом был слишком тихим. Он придумал свой собственный язык – тебя это раздражало. Играет он неправильно – то есть не так, как это делала ты. Он не обращается как с музейными экспонатами с теми игрушками, которые ты для него делаешь. Он не хвалит тебя каждый раз, как выучит правописание нового слова; а поскольку все соседи не стоят в очереди, чтобы с ним пообщаться, ты полна решимости припечатать его как парию. У него была всего одна, пускай серьезная проблема – приучение к туалету, Ева. Но ребенку это может быть очень трудно – а ты настаиваешь на том, что это какое-то злобное личное противоборство между ним и тобой. Я с облегчением вижу, что он вроде как преодолел тот барьер, но с твоим отношением я не удивлен, что на это понадобилось так много времени. Я делаю, что могу, чтобы как-то возместить тебе твои жертвы… И мне жаль, если это тебя обидит, но я не знаю, как еще такое назвать… Ты холодная. Но материнскую любовь ничем не заменишь, и будь я проклят, если позволю тебе заморозить этим холодом еще одного моего ребенка.
Я была потрясена.
– Франклин…
– Все, дискуссия окончена. Мне неприятно было все это говорить, и я все же надеюсь, что ситуация улучшится. Я знаю: ты думаешь, что прилагаешь усилия – ну, может, ты и правда делаешь то, что для тебя является усилием, – но на данный момент этого недостаточно. Давайте все будем стараться дальше. Эй, спортсмен! – Ты подхватил на руки вошедшего с веранды Кевина и поднял его над головой, словно позируя для рекламы Дня отцов. – Ну что, ты без сил?
Ты поставил его на пол, и он ответил:
– Я закрутил мяч вокруг шеста 843 раза.
– Круто! Спорим, в следующий раз ты сможешь сделать это 844 раза!
Ты неловко пытался сменить тему после нашего спора, от которого у меня осталось такое чувство, будто меня переехал грузовик; но мне плевать на эту голливудскую туфту, которую ожидают от современных родителей. На лице Кевина промелькнуло такое выражение, как будто он хотел сказать: «О да!»
– Если я очень постараюсь, – ответил он невозмутимо. – Разве не здорово иметь цель?
– Кевин, – позвала я его и наклонилась. – Боюсь, с твоим другом Трентом случилась беда. Не очень серьезная, с ним все будет в порядке. Но может, мы с тобой сделаем для него открытку с пожеланием выздоровления – как та, которую бабушка Соня сделала тебе, когда ты сломал руку?
– Ага, ладно, – сказал он, отодвигаясь. – Он думает, что такой крутой на своем велосипеде.
Наверное, кондиционер был включен слишком сильно; я выпрямилась и потерла озябшие руки. Я ведь ни слова не сказала о велосипеде.
Ева
Дорогой Франклин,
почему-то мне кажется, что тебя утешит то, что я до сих пор получаю «Таймс». Но я, кажется, потеряла способность определять, какие колонки стоит прочесть. Голод и голливудские разводы выглядят одинаково важными и одинаково пустяковыми новостями. Бывает, что я проглатываю всю газету целиком, от начала до конца; а бывает, я бросаю ее неразвернутой в стопку у двери. Как права я была в те дни: как легко Соединенные Штаты могут продолжать жить без меня.
В последние две недели я бросала газеты непрочитанными, потому что, если память мне не изменяет, нешуточная пышность президентских инаугураций не трогала меня даже в то время, когда я обладала четкими пристрастиями и неприязнями. По собственной прихоти сегодня утром я прочла все, включая статью о том, что американцы слишком много работают сверхурочно – и возможно, это действительно интересно, хотя я не могу сказать, что Страна Свободных Людей предпочитает работу игре. Я читала о молодом линейном электромонтере, который скоро должен был жениться и который с таким рвением копил деньги для своей будущей семьи, что проспал всего пять часов за двое с половиной суток. Он взбирался на столбы электропередачи в течение двадцати четырех часов без остановки.
Во время перерыва на завтрак утром в воскресенье он получил очередной вызов. Около полудня он взобрался на 10-метровый столб, закрепил страховочные ремни и протянул руки к кабелю под напряжением в 7200 вольт, не надев предварительно изоляционные перчатки. Произошла вспышка, и мистер Черчил повис без движения на страховочных ремнях. Его отец, приехавший раньше пожарных с лестницей, думал, что его сын, возможно, еще жив, и больше часа простоял у электростолба, умоляя, чтобы кто-нибудь снял его.
Меня не возмущает сверхурочная работа, и я не знакома ни с одним электромонтером. Знаю лишь, что этот образ отца, с мольбой обращавшегося к очевидцам – таким же беспомощным, как и он сам – пока его сын со скрипом покачивался на ветру, словно повешенный, заставил меня расплакаться. Отцы и дети? Горе и впустую растраченное усердие? Да, связи есть. Но я плакала также и о реальном отце этого молодого человека.
Видишь ли, с тех
