и временем, когда приходится заниматься болезнями и немощами, есть несколько лет перерыва, когда, в принципе, можно жить свободно и безоблачно, но человек с этими несколькими годами и не может справиться. Это выглядит так, будто ты стоишь в чистом поле, полный сил, а никаких достойных задач вокруг нет. Да и откуда им взяться? Жизнь сейчас — легкая, и нередко эту легкость-то и невозможно вынести. Может, беда в том, что мы перерастаем свои задачи. Получаем десять или пускай даже двадцать лет, когда можем спросить себя: а для чего мы живем? В самом деле, для чего? Современная медицина, относительно здоровый образ жизни сделали возможным физическое продление жизни, но душа-то осталась там, где была всегда. Не знает она, как быть с предоставленной ей свободой. Душа бежит в укрытие задач и там проводит, в страхе и растерянности, время, по прошествии которого умирает. Если укрытие это исчезнет, она неспособна будет справиться с пустотой, возникшей за неимением осмысленных и необходимых действий. В такое время и приходят суррогаты, замена действительных жизненных задач, — ведь настоящих задач уже, хоть обыщись, не найдешь. Она думает, уж кто-кто, а она точно не попадет в эту ловушку, найдет выход, — однако и второй брак, и вторая семья — то же самое, тот же самообман, а не только выпивка, или пускай трудомания, не только разные дурацкие увлечения, например марафонский бег, или рыбная ловля, или складывание Эйфелевой башни из спичек. Новая семья — тоже не что иное, как шулерская игра, суть которой не внутренняя потребность души, а бегство души от самой себя, попытка снова спрятаться в ту сеть зависимостей, откуда не видны разрушения, которым подвергло нас время. Попытка поверить, что мы снова находимся на стартовой линии, на которой когда-то стояли, хотя на тот стартовый мостик мы уже никогда больше не встанем, что бы мы ни делали, мы лишь барахтаемся возле края бассейна, боремся с последними метрами.
Он сказал, что не может от нее отказаться. Слышу, сказала я, когда он посмотрел на меня: мол, что молчишь. Но и идти вместе с ней не могу, сказал он. Я ничего не ответила. Не сказала ему, дескать, иди, потому что куда-то надо же двинуться, а сразу в двух направлениях — невозможно. Так мы и жили. Втроем. Не будучи знакомы друг с другом, все же представляли некоторое сообщество. Каждому из нас было плохо. Ему — тоже. Тут — не двойная радость, что и здесь, и там, а двойная задача. Он почти не мог соответствовать все возрастающим требованиям. Пока это был секрет, я тоже не хотела от него ничего, просто скучала себе понемногу рядом с ним; но и другая не пыталась расшатать существующие рамки, оставляла свободными наши уик-энды, и праздники, и вечера в будни уступала мне. Секретность распределяет роли по-своему, каждый знает правила игры, особых трудностей нет, забота одна — только бы все не открылось, и проблема одна — почему мы не проводим больше времени вместе. Желание, заставляющее тянуться друг к другу, тосковать друг о друге, делает любовь еще ярче, а прекрасные минуты, проведенные вместе, еще более сказочными. Дома же ничего не меняется, потому что жена не заботится о том, чтобы изменить что-то, и не чувствует опасность своего положения. Но когда ситуация выходит на свет божий, каждый хочет больше и больше.
Когда ситуация прояснилась, каждый захотел больше и больше — и вообще налить чистую воду в стакан. То есть — однозначности и определенности. Пока дело не выплыло на поверхность, пока шло время секретности, он думал, что та, другая, будет не только другой, но и — иной. Но в конце концов оказалось, что она хочет того же, чего хочет каждая женщина, то есть быть единственной, а когда она этого не получила, то уже не захотела показывать, как сильно любит, не захотела делать вид, что настолько рада всему, что видит и переживает вместе с ним. Напрасно он делал или, по крайней мере, считал, что делает все; она сказала, что, если он не всей душой и телом с ней, если эта главная проблема не разрешится, тогда и она не сможет его любить всем сердцем. Это логично, сказал он, половина времени — половина любви.
Так не бывает, сказала я ему, когда он рассказал, чего хочет эта женщина, так не может быть, чтобы любовь зависела от этого. Это бывает, только когда человек соглашается быть любовником, сказала я, уж такова эта роль. А ведь я точно знала, что именно это показывает силу любви, что человек неспособен выносить ограничения, каждое ограничение причиняет страдания и боль. Не бывает такого, что ты любим лишь от сих до сих, а если пройдет, скажем, еще час, или тем более шесть часов, то с этого момента ты можешь вообще забыть про любовь. Я видела по нему: он устал добиваться любви. Мрачный приходил он домой и мрачный шел туда. Из-за тоски он стал похож на какого-нибудь фокусника: давай поедем куда-нибудь, говорил он ей, будем плавать, играть, танцевать, гулять, спустимся к Балатону. Он предлагал все новые и новые варианты, но радости не мог у нее вызвать, или только чуть-чуть. Почему ты не радуешься этому или тому, спрашивал он ее, но всегда получал один ответ: пока суть не изменится, радость не будет полной. Однажды он сказал, что даже самого себя начал подозревать: может, это он виноват, может, это в нем есть что-то такое, что подавляет в других способность любить его, да и сам он заметил за собой, что всегда испытывает одно и то же: если он счастлив, то счастлив — почти. Чем сильнее он добивается, чтобы его любили, тем острее чувствует, что не может получить то, чего добивается. Примерно так же складывалось у него, в течение многих лет, и со мной. И я уже смертельно устала от вечной его требовательности, я только хотела немного свободы, чтобы я могла набрать воздуха, чтобы в постели не нужно было отталкивать от себя его навалившееся на меня тело. Один день, полдня, один час, хоть сколько-нибудь… Лишь тогда я поняла, что он чувствовал, когда я начала цепляться за него. Потому что тот, для кого другой что-то значит, не может его отпустить. Если ты ничего к другому не испытываешь, то почему бы не дать ему возможность: пускай уходит. Но тут не так: если ты даже понимаешь, что лучше было бы
